Анна Мосьпанов - Круглые кубики
Снова закашлялся.
– Я вон вчера с сынком евонным разговаривал. Говорю, купи Игнату моему кивий побольше. Я ему привозил три года назад, когда летал туда в последний раз – отсюдова, из Германии, вез, представляешь?
Так ему очень кивии эти понравились. Сынок хороший у Игната. Это вот мы с бабкой детей не родили. Бабка моя, покойница, не могла. А Игнат – молодец. И сынок хороший, не бросает отца. Обещал купить ему кивий ентих.
Мы уже давно расплатились и стояли у выхода из магазина.
– Ну спасибо, дочка, что поговорила со мной. У меня друзей-то много здесь – вон и в клуб для пожилых людей хожу, в шахматы там играем, в шашки, кино всякие обсуждаем, а вот молодых не вижу совсем. Только вот ребятки приезжают из патронажной службы, но у них-то времени нет. Так, дела сделали и дальше поехали. Хотя мне-то вообще ничего не надо. Сам еще ого-го. Хочешь киви? На, возьми. Чего-то я много купил. Мне одному и не съесть столько.
И протянул мне несколько спелых прохладных плодов…
После этой встречи я шла домой в смешанном настроении. С одной стороны, этот боевой, деятельный дедулька вызывал только положительные эмоции. С другой… Какая-то мысль крутилась в голове и не давала покоя. Что-то, связанное с фруктами определенно.
Киви? Да нет, дело не в них. У меня на киви аллергия, и в моей семье это общеизвестный факт. Но что-то явно имеющее отношение к фруктам. Такое ощущение, что подсознание пыталось вытолкнуть на поверхность какую-то очень важную именно сейчас информацию.
В голове проскакивали обрывки воспоминаний, которые никак не хотели складываться в единый узор. Здесь какой-то проблеск, там – фраза.
Я упрямо перебирала в голове названия фруктов. Дурацкая привычка, оставшаяся еще с детства. Мелькнувшую сиюминутную мысль, пусть даже и ничего не значащую и совершенно пустую, яркой кометой проскочившую в мозгу, нужно обязательно вытащить на поверхность.
И не просто вытащить, а размотать до самого конца весь незамысловатый обычно клубочек ассоциаций и понять причину – почему именно эта фраза или этот знак появились в моей жизни именно сейчас. Вдруг это подсказка? И, пропустив ее, я упущу что-то важное?
Точно так же, как бывший бомж Карл-Хайнц был уверен, что в жизни одно положительное событие способно запустить цепь позитива, я еще с детства не сомневалась, что мироздание – или как там называется вселенский разум у тех, кто не принадлежит ни к какой религии – постоянно подает нам знаки. Надо только успевать их читать. И не лениться.
Киви, яблоки, бананы, груши. Не то, все не то. Мандарины? Нет, нет и нет. Арбуз? Нет, арбуз – это ягода. А в голове мелькнуло «фрукт». Значит, продолжаем искать фрукт. Зачем-то же сознание подкинуло эту идею. Апельсины… апельсины. Что-то такое пляшет огонечком, кружится, несется перед глазами. Апельсины. «Я никогда не ел апельсины. Люди добрые, поможите, сколько сможете. Я никогда не ел…»
Бинго! Килограмм киви в узловатых стариковских руках напомнил мне совершенно другие руки – замерзшие, шершавые, в грязных разводах детские ладошки. И другие фрукты – апельсины. И еще кубики. Круглые кубики.
В момент, когда мысль оформилась, кто-то наверху переключил тумблер, и вместо мягкой немецкой осени в пурпурных кленовых разводах я оказалась в заснеженной Москве 90-х, в районе метро «Бауманская», в двух шагах от Елоховской церкви.
– Теть, поможите, чем можете. На фрукты, и глазки чтоб полечить! Теть, поможите, – тоненький голосок был едва различим в уличном грохоте. А тут еще колокольный звон…
Мы с подругой и коллегой Катей торопились в метро после какого-то интервью. Она фотографировала, я беседовала. Что-то совершенно неинтересное, сельскохозяйственное или овощное, не помню уже. Не то свеклу куда-то гнилую доставили, не то еще что-то. Это такая текучка, которой никто никогда не хочет заниматься и которую в серьезных газетах поручают начинающим попрыгуньям вроде меня. Школа жизни своего рода. Справится репортер, не потеряет интерес к профессии – значит, годен к строевой, значит, можно его будет потом на серьезные задания выпускать. Закручинится, заскучает – значит, непрофессионал. Настоящий журналист должен уметь справляться с рутиной.
– Теть, поможи инвалиду, чем не жалко. Глаза не видят совсем. Поможи копеечкой, – дернул меня за подол длинной шубы из опоссума чумазый попрошайка лет десяти-одиннадцати. Шуба была куплена на кровью заработанные «рыночные» деньги, и я ею невероятно гордилась. Серебристо-серая с голубоватым отливом, цельнокроенная, с рукавом «фонариком» и отложным воротником, она стоила по моим меркам целое состояние.
Носила я ее обычно только на самые ответственные мероприятия – на театральные премьеры, на важные интервью, где хотелось «блеснуть», и выход в этой шубе на примитивное репортерское задание был моим своеобразным протестом. Моим «фи» несправедливому редакционному руководству, которое вместо того, чтобы доверять мне серьезные журналистские расследования или, на худой конец, посещение помпезных пресс-конференций, направило меня делать заметку про урожай. Ах вы так? Ну ладно. Я и туда как леди оденусь. Чтоб знали!
Поэтому грязноватая ладошка, вцепившаяся в мою роскошную шубу, в первый момент ничего кроме брезгливости не вызвала. Я инстинктивно дернулась, оставив в маленькой руке достаточно внушительный меховой клок. Опоссум, даром что дорогущий, был пошит в Польше и немилосердно «лез». Привезена шуба была в свое время моим приятелем и рыночным коллегой Алешей, тем самым, что изучал английский язык. Продал мне ее Алеша со скидкой, за полцены, но все равно дорого.
– Мика, пойдем быстрее. – Подруга со своей стороны потянула меня за рукав, зная, что сейчас я обязательно остановлюсь. Не потому, что такая сердобольная, а из любопытства. Я только-только начинала свой путь в журналистике и любила всевозможные «жареные темы», а она опаздывала на пригородную электричку. Жила она в Монино, и перспектива в случае опоздания минут сорок толкаться в холодном, пропахшем мочой и прогорклым маслом здании Ярославского вокзала ее совершенно не прельщала.
– Тебе хорошо, ты через полчаса дома будешь. А мне еще пилить и пилить. Пошли!
– Иду-иду! Мальчик, у меня нет денег.
– Теть! – Мальчишка одним прыжком подскочил с грязной картонки, на которой сидел до этого и приблизился ко мне вплотную. Пахнуло немытым телом, нищетой и почему-то чесноком. Эти ароматы, перемешиваясь со свежим морозным воздухом, создавали удивительное в своей несуразности амбре.
У меня возникла совершенно идиотская ассоциация. Когда-то в учебниках по русскому языку ученикам предлагалось написать сочинение по картине. Дурнопахнущий плохо одетый мальчик на фоне сиреневатых бликов на белоснежном снегу был словно героем не той картины. Ну вот если бы репинских «Бурлаков на Волге» в полном составе вместе с лохмотьями, лаптями и баржей переместили в одну из самых сложных для описания картин – «Февральскую лазурь» Грабаря, то получилось бы то же самое.
Попробуйте-ка – опишите на нескольких страницах месяц февраль с лазурными бликами на ослепительно-белом поле, с березкой на первом плане, с тонко прорисованными веточками и нежной тенью на снегу. Непростое задание, чего уж. А теперь поместите туда, в эту аквамариновую синь с хрустящим снежком, источающих омерзительные миазмы бурлаков. Что получится? То-то же.
Вот и мальчишка на картонке был настолько чужд окружающему пейзажу, что хотелось приподнять его вместе со всеми его тряпками, дощечкой с надписью на шее и алюминиевой миской с мелочью и переместить в другое произведение, в другое кино. Слишком красиво было вокруг. Слишком инородным был этот ребенок на снегу.
– Теть, ты добрая, я вижу. Дай денежку.
Я инстинктивно отшатнулась, успев заметить, что у парнишки действительно что-то с глазами.
В блеклом свете фонаря сверкнуло что-то белесое, мутное. Бельмо – не бельмо, черт его знает.
Не знаю, зачем я все же решилась заговорить с ним.
– Кать, иди, – торопливо крикнула я подруге, нетерпеливо переминавшейся с ноги на ногу, – а то действительно опоздаешь.
Повернулась к нему, присмотрелось. Один глаз мальчика и впрямь был закрыт бельмом, второй представлял собой еще более страшное зрелище. Зрачок как таковой отсутствовал, вместо него было нечто расплывшееся, как медуза, невнятного темного цвета. Что он мог видеть такими глазами и видел ли вообще – одному богу известно.
К горлу тут же подкатила волна чего-то кислого и очень едкого – наверное, съеденные по дороге пирожки с картошкой, которые я, невзирая на все запреты родителей, покупала у совершенно лубочного вида бабулек в павловопосадских платках, торговавших снедью около редакции. Меня резко затошнило, захотелось глотнуть свежего воздуха. Я отвернулась, вдохнула полной грудью обжигающий холод, как выброшенная на берег рыба.
– Что, теть, калек не видела никогда? – хмыкнул парнишка за спиной. – Блевать сейчас будешь, да? Ты смотри, шубейку загадишь свою. На вон, водички глотни.
