Людмила Петрушевская - Девятый том
Это как раз один из тех моментов, когда очевидная жалкость положения жертвы толкает мучителей на новый гомерический смех, на новые подвиги.
И вот тут Акакий Акакиевич, возбужденный торжественным слогом переписываемой казенной бумаги, и должен сказать свою знаменитую фразу: «Оставьте меня, зачем вы меня мучаете?»
Все прыснули снова.
Но, вскочивши на ноги, тот самый молодой чиновник вдруг будто остановился, как пронзенный, и с тех пор как будто все переменилось перед ним и показалось в другом виде.
И, может статься, этот молодой чиновник все маялся, все слышал эти слова и писал в задумчивости вместо работы «Я брат твой» и кончил тем, что решился подойти к Акакию Акакиевичу с протянутой рукой. Но А.А. очень испугался этого жеста, и все кругом одобрительно загоготали, тоже расценив этот жест как именно подвох.
И вроде взялся и провожать Башмачкина горячий молодой человек, но А.А. было очень не с руки, он боялся белых мух и мороза и поэтому нацелился сдать сегодня же шинель в починку Петровичу. И потому свернул он от своего провожатого, а молодой чиновник шел высоко поднявши голову, как будто всему миру хотел сказать «я брат твой», и поскользнулся на дынной корке и шлепнулся.
А Башмачкин уже карабкался по черной лестнице с узлом на руке, добирался до Петровича, слегка попридержав дыхание и сощурившись от запаха.
Петрович, абсолютно трезвый, со слезой в единственном глазу, упрямый как черт, вдевал нитку в иголку.
Петрович, как это известно из повести, в такие минуты был крут, несговорчив, как истый сын Петра, и был еще охотник заламывать черт знает какие цены.
И здесь следует также сделать остановку и сказать, что в жизни Акакия Акакиевича, так же как и в жизни его предшественника Евгения из «Медного всадника», так же как в жизни всех незащищенных, решающую роль играют роковые обстоятельства, то есть те, к которым относятся, в частности, явления природы. Наводнение губит пушкинского героя. Он пытается найти первопричину и находит ее в том, что Петр не на месте поставил город. Акакия Акакиевича губит мороз – он приводит его к Петровичу. Который, будучи в трезвом состоянии, то есть не в духе, отказался оказать Акакию Акакиевичу обычную свою нищенскую, копеечную услугу, а возжелал новизны и переворотов, чем толкнул нищего Акакия Акакиевича на непосильное предприятие.
Желание новизны, переворотов, лучшего устройства жизни губительно для слабого, кое-как устроившегося человека.
Одно дело мороз и наводнение, а другое дело, когда беззащитному отказывают или хитрым образом склоняют его к непосильным действиям.
Когда о милосердии даже нет и речи, и нет простой жалости, и нет понятия, кто перед тобой, когда у нищего выманивают последнее, и все по-деловому, по-честному, ибо дело есть дело.
Но бессмысленно шить шубу немощному, нельзя жениться бедному на красавице, нельзя ребенку давать деньги: отберут, ограбят, убьют.
У Петровича дело на первом месте (он случайно трезв, во хмелю он тоже смирен).
И вовлекает же он Башмачкина в свои прожекты, и сам увлекается, и даже когда Акакий ловит мгновение, чтобы и жена Петровича вышла в своем чепчике, кроме которого в ней нет решительно ничего привлекательного, и чтобы это было воскресенье, когда Петрович сильно в подпитии и голову держит к полу и сильно косит глазом – даже тогда ничего не выходит и Петрович не отрекается от своего прожекта, все помнит и, словно его черт толкает, говорит, встрепенувшись, что нельзя, дескать, починить старую шинель, извольте заказать новую.
И тут – раз новизна – начинается совершенно другое существование.
Акакий Акакиевич садится с привычным пером в руке считать свои капиталы, пересчитывает мелкое серебро в шкатулке с прорезью, мечтая, плюсует к имеющейся сумме воображаемую… зачеркивает…
Февраль, сечет дождь со снегом, повисли сосульки у львиных бород по фронтону…
А вот уже апрель, и у одного льва за ухом вырастает какая-то хворостинка. Дом начали красить голубой краской. Уйдя в проем ворот, Башмачкин возвращается с голубым боком.
Мимо пробегают кошки.
Башмачкин думает: «Не положить ли, точно, куницу на воротник?»
И молодцевато примеряет каждую из пробегающих кошек, накидывая их мысленно на плечи, как боа.
Июль. Башмачкин заканчивает подсчет без свечи. За окном – ночной Петербург, уже нет белых ночей, но светла адмиралтейская игла. Перед Башмачкиным горка серебра и пачечка бумажек.
На листочке у него написано: итого 79 рублей 86 копеек.
Тут же Акакий и Петрович – жених с жениховым братом – ходят по лавкам.
Петрович как Петр, поспешает впереди.
Акакий как Меншиков, поспевает за ним.
И вот, наконец, когда залетали уж белые мухи, А.А. выходит в город в новой шинели.
То он одет, то, снова в одном вицмундире, любуется ею со стороны, она идет рядом скромнешенька, держит его за локоть, она выше его, стройнее… Вот обернулась как бы – на зрителя. Вот она снова слилась со своим владельцем – подруга, почти супруга.
А Петрович вышел вслед за ним и, оставаясь на улице, долго еще смотрел издали на шинель и потом пошел нарочно в сторону, чтобы, обогнувши кривым переулком, забежать вновь на улицу и посмотреть еще раз на свою шинель с другой стороны, то есть встретить свое творение прямо в лицо.
А Акакий Акакиевич чувствовал всякий миг минуты, что на плечах его новая шинель, и несколько раз даже усмехнулся от внутреннего удовольствия.
И в департаменте его встретили как молодожена, все в ту же минуту выбежали в швейцарскую смотреть новую шинель.
И А.А., весь закрасневшись, начал было уверять довольно простодушно, что это совсем не новая шинель, что это старая шинель.
Ибо – сделаем опять небольшое отступление о жалости и милосердии.
Жалость, как уже говорилось – чувство, от которого нехорошо становится на душе, жалость взывает о помощи. А у каждого, как уже говорилось, свои дела и хлопоты. На свое не хватает сил.
И милосердия тут не жди.
А от чего хорошо становится на душе у человека? Что любит душа? Душа любит спокойную совесть, любит радость и очищение от грехов.
Все-таки ведь сослуживцы знали, что А.А. надо жалеть. Знает же человек, что бить слабого плохо. Неизвестно откуда, но знает. Бьет, а все-таки оглядывается. Это если все вместе бьют, тогда они чувствуют себя силой.
Сослуживцы знали за собой грех безжалостности – и потому так обрадовались, когда наконец А.А. пришел в новой шинели. Все любят освобождение, отпущение грехов – тем более что А.А. обошелся без их помощи. Молодец!
Как все любят читать книги с хорошим концом! Только испытаешь жалость, как уже все обошлось. И как будто бы ты сам хороший.
Это был праздник отпущения грехов всему департаменту.
Правда, на этом празднике – у помощника столоначальника – Башмачкин опять странно выглядел – вроде его роль уже кончилась, он уже выбился из нищеты, прощен и должен исчезнуть – после хорошего конца странно читать продолжение – а Башмачкин все не исчезает, все присутствует и опять бьет на жалость, вызывая какое-то странное желание, чтобы его вообще больше не было.
И на этом празднике должен мелькнуть Взгляд.
Говорят, глаза – зеркало души. Говорят, что глаза – живые выпуклости мозга, единственное, что живет на лице и показывает, светло или темно внутри.
Помните тот пронзительный взгляд из «Портрета»?
Это – взгляд ненависти.
Тот взгляд, который вырывается, как белым днем белый огонь из дула. Обесцвеченный, не темный. Белое пламя ненависти.
Скорее всего это может быть взгляд лакея.
Но не обязательно. Это может быть взгляд обычного шутника – преследователя А.А. – такой шутник: возьмет, кривым переулком обгонит да и лицом к лицу на площади отберет шинель. И бросит ее, чтобы было еще смешней. Или продаст: еще смешней. Шутник-убийца.
Нельзя так шутить с сильным. Шутить можно со слабым, который беззащитен и тем раздражает.
Шутка с беззащитным, игра с ним – это какая-никакая, а все же власть над человеком. Чаще всего шутки позволяет себе группа людей – анонимные письма, безымянные похитители чести – они могут всласть поразвлечься, побаловаться в охотку.
Возможно, что чествование А.А. и было во многом игрой: восхищение чиновников башмачкинской шинелью с кошкой на воротнике, этим доморощенным творением кривого, вечно пьяного, но любящего все новое Петровича – и сама кража шинели не была ли шуткой молодцов над А.А. – не обязательно его сослуживцев, может, и других…
Они не облечены властью. Для них власть – мечта. Они не могут резко отказать, выгнать, не могут решительно запретить. Они могут обсыпать, облить, толкнуть, украсть дорогое и бросить, написать пасквиль, пустить сплетню. Их должно быть несколько, чтобы можно было перемигнуться и потом долго хохотать.
