Эрвин Штриттматтер - Чудодей
Он протянул ей шоколад. Миа пальцем извлекла из бумаги растаявшее лакомство.
— Это все очень грустно, — сказала она, причмокивая. — И самое смешное — у меня было два отца. Они были друзьями и по ночам оба сразу приходили к моей матери. Такие вещи тебе еще не приходилось слышать?
— Нет! — Он погладил Миу по голове.
— Они так и остались друзьями. Оба были важные чиновники в финансовом управлении. Они поочередно водили меня гулять раз в неделю. Они покупали мне ленты в косы и вообще все, что я хотела. Иногда они ссорились. Это бывало, когда месяц подходил к концу. «Что, — говорил один, — разве в прошлом месяце не я платил?» А другой говорил: «Нет, смотри: вот расписка».
Надо тебе знать, что мама моя была красавица. Она так кружила головы обоим, что, случалось, в один какой-нибудь месяц платили оба, а третий, которого я звала папой, говорил тогда: «Опять мы с тобой добились своего!»
Станислаус пососал остывшую трубку.
— А какой же из трех твой отец?
— Кто может знать? Потом обоих перевели куда-то. Деньги приходили по почте, а прогулки, разумеется, прекратились. Когда я подросла, прекратились и почтовые переводы. Говорили, что отцы мои женились, а кроме того, вышел срок. Тогда третий мой отец разлюбил меня и сказал: «Чего ты сидишь сложа руки? Ищи себе работу. Хочешь, чтобы из-за тебя родное гнездо развалилось?» Так он говорил, когда мамы не было поблизости. Мама устроила меня продавщицей в цветочный магазин. Она не хотела, чтобы я работала в кабаке, как она. Она хотела, чтобы у меня был чистый кусок хлеба. Старик хозяин ходил со мной по вечерам в бары. Потом стал посылать меня туда одну. «Вот свежие, нежные розы для вашей супруги, господин советник, не желаете ли? Купите букетик фиалок для супруги, господин доктор!» В барах попадались очень милые господа. Однажды кто-то положил мне письмо в корзину, в которой я носила цветы. Коротенькое письмецо. С тех пор я терпеть не могу писем. Никогда не пиши мне писем. А стихов я и вовсе не выношу.
Станислаус вскочил.
— Я для тебя написал их!
— Чего только мужчины не пишут! Тут тебе и вечная любовь, и постель из розовых лепестков, и поцелуи, и золотые горы. Ни одного обещания он не сдержал. Три месяца я у него жила.
— Ты вела у него хозяйство?
— Младенец!
— Не говори так. Я избил одного парня его же тростью. Он был большим ученым. Я не новорожденный, я давно уже вырос из пеленок.
Она знала, чем его успокоить.
— Долгое время я просто так болталась. С цветами я не желала больше иметь дела. Познакомилась с одним балетмейстером из театра. Он сказал: «Для балерины ноги твои не годятся, но танцевать тустеп я могу тебя научить». Я научилась. Он был доволен. Через несколько месяцев он привел новую ученицу. Я была уже лишней. После него у меня никого больше не было. — Миа бросила обертку от шоколада. Станислаусу хотелось знать, что же дальше.
— Ну а дальше как ты жила?
— В другом кармане нет у тебя шоколада? Жаль будет, если он размякнет, только потому и спрашиваю. Право, я уж не помню хорошо, что было дальше. Во всяком случае, танцевала я неплохо. Я плясала тустеп не только на столе, но и на подносе. Три кельнера носили этот поднос но залу. Я стояла на нем, как бутылка шампанского. Мужчины бесновались и кричали: «Подайте сюда это шампанское!» И кельнеры спускали меня там, где на меня был спрос.
— Где это было?
— Не допрашивай меня, пожалуйста, как следователь. Не выношу этого.
Миа заплакала. Станислаус разозлился на себя. Он стал гладить ее, но от горя и печали она впилась зубами в пучок щавеля. Он растерялся и положил руку на то место, на которое она ему несколько дней назад разрешила. Она заплакала еще сильнее.
Стемнело. Миа уснула. Комары роями осаждали юного любовника. Он сидел неподвижно, отдав себя им на растерзание.
Она проснулась.
— Меня нельзя спасти, — крикнула Миа. Луна выбралась из-под облачного покрова. — Все хотят меня любить, но спасти никто не хочет.
Станислаус затрепетал. — Я спасу тебя.
— Ты-ы-ы-ы?
— Скажи, что для этого надо сделать?
— Это тебе не под силу. Ты слишком молод. Таких наш швейцар дальше порога не пускал.
— Я не слишком молод. Девушек у меня было без числа. Одна танцевала для меня голая при свете луны. Но она не была такой красивой, как ты.
Он воспламенился и неистовствовал. Она замолчала и наблюдала за ним. Он поднял ее на руки и понес. Она кусала его, но он словно ничего не чувствовал. Он бережно опустил ее на траву.
— Туфельки бы мне для танцев, — сказала она, сидя на траве. — Они стоят около четырнадцати марок.
Ни минуты не задумываясь, он дал ей четырнадцать марок на пару туфель для танцев.
— Я буду танцевать только для тебя. — Она закрыла глаза. Ей было безразлично, что он с ней делал.
Ночью он проводил ее до дома дяди. По дороге она досказала ему свою историю, а он согревал ее. Танцы на подносе кончились тем, что она заболела. Простудилась, когда танцевала? Наверное, сильно простудилась. Мама привезла ее к дяде в деревню. Нет, Станислаусу нечего бояться, теперь она совершенно здорова. Он, несомненно, почувствовал, что она здорова. Так она и застряла в этой паршивой деревне. Дядя и тетя обращаются с ней строже любого жандарма. С дядей она иногда отводит душу. Он все же не такой страшный, как тетя, но зато ревнив. Пасти коз, чистить картофель, без конца носиться по дому — вот ее жизнь. Ей даже не позволяют на носочках пройти в танце по двору. Правда, для дяди она иногда по секрету от тети танцует в козлятнике.
Она шла, прильнув к Станислаусу. Но вот она остановилась и, задрав голову, посмотрела на него.
— А сейчас ступай. Дядя, может, стоит под воротами с косой в руках.
— Пускай себе стоит хоть с двумя косами, да еще с ножом впридачу, — сказал Станислаус.
Нет, нет, дядя попросил ее еще днем купить ему сигареты, а парни забрали с прилавка ее сигареты и все выкурили. Если бы она могла хоть деньги за сигареты вернуть дяде!
Станислаус ни перед чем не останавливался. Он дал ей еще пять марок. Она вознаградила его поцелуями, зажегшими его кровь, как крепкое вино.
Она вырвалась из его объятий. Он сказал, что будет ждать, и пошел искать дубинку. Пусть только дядя попробует пальцем тронуть Миу. Она вдруг вспомнила, что, уходя из дому, спрятала косу. Нет, бояться дяди нечего.
Станислаус долго стоял, но не раздалось ни единого крика с призывом о помощи. Бесшумно проносились летучие мыши. В деревне лаяли собаки. Только идя по шоссе, он почувствовал огромную усталость.
30
Станислаус одевает грешницу. Бог наказывает его и обрекает на неподвижность.
Неделя тянулась бесконечно. Хозяин шипел:
— Пятнадцать марок за такую безобразную работу! — И вполне справедливый упрек. Станислаус жил как в тумане. «Не пиши мне. Это ужасно скучно», — сказала Миа. Куда ему девать свою неукротимую любовь? Он попытался найти совет в книгах. Но они были как друзья, у которых нет для тебя времени как раз тогда, когда ты в них нуждаешься. Он заглядывал в книгу и в опьянении любви видел там только себя и Миу. Страницы походили на черную кашу, нанесенную на бумагу. В пробелах между строками он читал собственные мысли.
Он стал простодушен, как ребенок. Однажды он спросил у ученика:
— Ты, верно, никогда не видел настоящей танцовщицы?
— Видел как-то в балагане. На ней почти ничего не было.
— Это, конечно, безобразие. Ну а видел ты девушку, которая танцует на подносе?
— Такого не бывает.
— А вот моя невеста, можно сказать — жена, пляшет на подносе. Я купил ей новые танцевальные туфельки. В них она станцует, может, и на кофейном подносе.
Ученик молчал. Все странствующие подмастерья лгут почем зря и бесятся, если им не верят. Чувства Станислауса переливались через край.
— Ты, верно, никогда еще не имел дела с девушкой, а?
— Как же! Я купался с двоюродной сестрой. Она учится в лицее, у нее уже налились грудки.
О Станислаус, Станислаус! Никому не было дела до его Мии.
Наступило воскресенье. Хозяин, шипя, швырнул ему на бадью пятнадцать марок.
— Наш брат милосерден, как самаритянин.
Станислаус почувствовал себя виноватым.
На проселке его сразу объяло благоухание берез, а пчелы в придорожных цветах разноголосо гудели, как органные трубы. Кукушка звонила в свой звучный колокол, а дрозды без устали выводили свои нежные мелодии. Мог ли заболевший любовью Станислаус двигаться среди великой симфонии лета, не вплетая в нее свой голос? Он пел:
Бедная танцовщица,Долго должна ты кружиться.Вечно одна ты,Но без конца тыПляшешь упругоПо кругу.Танцуя, не замечаешь,Скольких вокруг привлекаешь!Но думаешь об одном лишь,Одного только помнишьДруга.
И гляди-ка, любовный жар не выжег в нем, оказывается, чудесного вдохновения!
