Феликс Кандель - Шёл старый еврей по Новому Арбату...
Пауза.
– Да, да, это ненормально.
– Ненормально? И всё?.. Мыши – тайпана, кролик – удава, заяц – волка, корова… Редактора газеты, наверно, уже уволили.
– А за что?
– Не будьте наивным.
Пауза.
– Вы думаете?
– Я уверен. Ну, случилось… Ну, напали… Так напиши по-человечески: "Выпущенные в террариум белые мыши смело атаковали змею, после чего она их покусала и съела".
– Но это же не…
– Это же – да. Они ее один раз покусали, а она их – изо дня в день. Почему об этом ничего не писали?
Пауза.
– Опровержение?
– И немедленно. Крупным шрифтом.
– В редакцию?
– В дирекцию. Пусть узнают все мыши, как было на самом деле.
– Правильно. И подпишемся: "Возмущенные змеи".
– Нет. "Возмущенные мыши"…
Зашевелились кусты за скамейкой. Высунулся наружу винопивец с помятым лицом, замшелый, отсыревший за ночь, произнес с придыханием:
– Вас интересуют рептилии? Это замечательно. Моя тема.
Мужчины занервничали. Седые и благообразные.
– Кто таков?
Ответствовал с поклоном, отчего развалились на стороны пряди спутанных, немытых волос, осыпались с них травинки-листики:
– Перед вами композитор. Довольно известный.
– Отчего в кустах?
– Исключительно для творческого уединения.
– Что сочиняете, композитор? Сонаты, симфонии с ораториями?
– В данный момент – мелодию для кобры.
– Для кобры?
– Для нее. Завершаю мелодию для кобры с оркестром. Чтобы выманивать из корзины на арене цирка. Напеть основную тему?
– Не стоит. Да и кобры нет поблизости.
– Тогда одолжите немного. На вдохновение.
Получил пару тугриков и удалился с благодарностью. В прежнее лежбище.
Мужчины помолчали, потом один из них произнес задумчиво:
– Кобра? При чем тут кобра? Да еще в кустах...
Другой вскричал неслышно:
– Он услышал про наши намерения, он и донесет!
– Мы же не против, – возразил его сосед. – Мы – за. "Возмущенные мыши".
– Без одобрения свыше и за – это против.
– Думаете?
– Уверен.
– Тогда так. Вы меня не видели.
– Я вас не знаю.
Разошлись в разные стороны.
Поспешно и навсегда.
3
Они сидели в песочнице посреди детской площадки, лепили куличики.
Лепили и рушили. Рушили и лепили заново.
Подошла мама с ребенком, сказала без симпатии:
– Потеснились бы. Мальчику тоже хочется поиграть.
Мама была хоть куда. В силе. В теле. В естестве женских прелестей и неутоленных потребностях, отчего подрагивали колени и блузка на груди.
Петух оглядел ее, выразился со знанием дела:
– Лучшие девы – они не здесь. Луноликие, с похвальным старанием – обитают в тех краях, куда тебе, Штрудель, нет доступа. Всем хороши, только прическу берегут в постели. Укладка – она денег стоит.
– Что бы ты понимал в девах… Какая перед нами стать! Какие откровения!
– Охладись, Штрудель. Внемли мудрому совету: женолюбие – преграда на пути к величию.
Но Штрудель не внял. Руки его задрожали. Горло пересохло. Куличик развалился.
Что человек вожделеет, в то и будет уловлен.
Произнес в лунатической отрешенности:
– Красавица, вы… народ?
Ответила:
– Народ, и еще какой. Всю жизнь по очередям.
Пригляделась к петуху, которого можно запечь в духовке, спросила:
– Мужчина, где птицу брали? В каком таком магазине?
Заспешила, не дожидаясь ответа:
– Велика ли очередь? Сколько дают в одни руки? С какой нагрузкой?..
Последний вопрос петуху понравился. Кавалер ордена погордился заметно:
– Понял, Штрудель? Меня ценят в этом городе и просто так не выдают. Только с неходовым товаром. А тебя отдадут в виде нагрузки, большего не заслужил.
Женщина не обратила внимания на говорящую птицу. Зрачки расширились. Дыхание участилось. Бормотала в забытье любимый рецепт:
– Курятину отварить, отделить мясо от костей, мелко-мелко порезать… Грибы прокипятить, откинуть на дуршлаг… Репчатый лук обдать кипятком… И в духовку. На средний огонь. Минут на сорок...
Очнулась. Добавила озабоченно:
– Люди болтают: леса вокруг вырубили, кислорода нынче нехватка. Работающим станут выдавать по карточкам, на каждый день, иждивенцам – только вдохнуть. Народ побежал запасать мыло, спички, кислород… Что бы и нам?
– До конца разгромить! – донеслось с высоты. – Вырвать с корнем! Выжечь паникеров каленым железом!..
Ребенок в песочнице навострил уши.
– Папа… – пискнул. – Мой папа. Папу хочу.
– Тоже хочу, – сказала мама, и грудь задышала под блузкой, прорываясь наружу. – Который уж месяц.
Пнула столб возле детской площадки, и сверху отозвались недовольно:
– Осторожнее. Не то упаду.
Задрали головы, разглядели столпника на возвышении.
– Это ваш благоверный?
– Он. Чей же еще? Жене не муж, сыну не отец.
– Где он у вас работает? – поинтересовался Штрудель для выявления умонастроений и нравов.
– Где он только у меня ни работает.
– Сколько он у вас зарабатывает?
– Нисколько он у меня не зарабатывает.
– Как он к вам относится?
– Никак он ко мне не относится.
Задали вопрос человеку на столбе:
– Что делаете на высоте, сожитель неотразимой женщины?
Ответил, не прерывая наблюдений:
– Будучи впередсмотрящим. Облеченным доверием. Выискиваю приметы нового, которые пробивают дорогу в борьбе со старым. Вот они, уже на подходе, а тех, кто в этом сомневается, увозят в неизвестном направлении.
Штрудель вздрогнул:
– Что у вас там? В неизвестном направлении?
– Известно что.
Женщина разъяснила незнакомцам:
– Прикидывается. Лишь бы не работать. А у самого зрение никудышное, всё различает размыто, без подробностей, – меня, и то на ощупь.
Присмотрелись к нему. Узнали.
– Это ты с фонарем мигал? Наперегонки?
– Я. Всё я. На что хочешь сгожусь.
– Он, – подтвердила жена. – Где не надо, он там. А дома... На постели... Не дождешься!
Глаза сверкали. Грудь трепетала. Пуговицы расстегивались. Пнула в ярости столб, и муж свалился к ней в руки.
– Вот так, – сказал с грустью. – Ты им про приметы нового, а они за свое, за старое…
Но она уже тащила его в дом. Поспешал за ними ребенок.
– Папа!.. Мой папа!..
Бежали гуськом Двурядкин с Трехрядкиным, вопрошали суетливо:
– А рукава – засучены?..
– А настроение – бодрое?..
– А энергии – навалом?..
– Чтобы не распыляться! Не растекаться! Не расслабляться!..
– Как поступит указание, чтобы во всеоружии!..
– Мы и без указаний… – пыхтела женщина, втаскивая мужа на последний этаж. – У нас не расслабишься…
А муж вздыхал обреченно.
4
Подошел неприглядный мужчина со смытым лицом.
При галстуке и в шляпе.
Уселся на качелях, уныло заболтал ногами в тоске по злому помыслу.
– Которые из-за угла, – сказал. – Я вас признал. Не пора ли представиться? Не для протокола.
– Штрудель, – отозвался Штрудель и приподнял панамку.
– Кавалер ордена Золотого Гребешка, – отозвался петух и порушил куличик. – Он же Абуль Хасан.
– Кто будете, Абуль Хасан?
– Специалист по прошлому. А вас, милейший, как величать?
Ответил:
– Пока никак. Ибо ничем себя не проявил. И потому не заслужил личного имени.
– Проясните.
– Проясняю. Врага не изловил. Паникера не приструнил. Шпиона не обесточил.
– А в ведомости? – осведомился Штрудель. – Как расписываетесь за зарплату?
– Секретным моим прозванием.
– Каково же оно?
Засомневался:
– Смеяться будете?
– Будем, – пообещали.
– Неурожайкин-тож, вот каково.
– Почему так?
– Был до меня один Неурожайкин. Я – второй.
Погрустил всласть, рубаху окропил слезой:
– Отставленный от микрофона. По соразмерности с проступком. Оттого и пропитания лишен, какого-никакого…
Помолчали, уясняя сказанное, затем Штрудель спросил:
– Что теперь? Вернете прежнее свое лицо? Которое на складе?
Ответил на это так:
– Погожу еще. Может, чего услышу, доложу куда следует. Оболгу кого ни есть. Вас, может, разоблачу, чтоб не выпытывали надежды с устремлениями. Вернут на службу-старание, прибавки удостоят, дабы прожить не скудно.
Спрыгнул с качелей, размял ноги, шагнул в нужном направлении.
– Ты куда?
– А разоблачать. Там и панамка не поможет. С песочницей.
Ушел строевым шагом.
Под бодрые высвисты: "Ордена недаром нам страна вручила…"
Петух сощурил глаз, сообщил неизвестно кому:
– "Гонение человеческие умы раздражает, а дозволение верить по своему закону умягчает и самыя жестоковыйныя сердца…" Снова Екатерина, императрица Российская.
