Феликс Кандель - Шёл старый еврей по Новому Арбату...

В этой книге две работы автора, настолько отличные по жанру, что – казалось – им не место под одной обложкой.

Эти работы объединяет одно – память.

Каждый из нас впитывает то время, которое ему досталось, которое он сумел принять, увидеть, ощутить, – у каждого оно свое. И когда мы уходим, наше время исчезает вместе с нами, время, которое мы впитали в себя, несем в себе, уносим с собой – увиденное, услышанное, прочувствованное: потеря невосполнимая.

Совет читателю перед прочтением.

После завершения первой части отложить книгу на пару дней, пообвыкнуть в обыденной жизни и вернуться к ней заново.

А впрочем...

Пусть каждый поступает, как ему заблагорассудится.

МОЙ ДОМ

рассказы о себе и вокруг себя

БРАТУ

– Что ты делал на свете? – спрашивают.

– Ах, я писал.

– А зачем ты писал?

– Я только хотел, чтобы не закрывалась рана.

Бертольд Фиртель,

австрийский писатель.

Из стихотворения "В аду" 

Наше дело писать… Если нам не писать, так что же тогда? 

Андрей Платонов, русский писатель. 

Из высказываний

Приехали к сыну после месячной разлуки.

В летний детский сад под Москвой.

Спросили:

– Ты нас вспоминал?

Ответил строго:

– Я вас не вспоминал. Я вас помнил.

Моя жизнь – мой дом.

Моя жизнь – моя собственность.

Доступная всем – и никому.

Желание мое – рассказывать на этих страницах подлинные истории, которые покажутся кому-то вымышленными.

Вымысел не отделить от реальности. Вымысел – украшение ее, а то и наоборот. Кто проведет грань между ними?

И не ищите последовательности в этом повествовании. Такое и с нами не часто случается, разве что день с ночью неукоснительно сменяют друг друга, разве что приобретения с потерями. Но жизнь от этого не перестает быть жизнью, пока не оборвется – тоже вне видимой последовательности.

Доживёте до сопоставимых времен – сами поймете.

Рабби Элиэзер бен Гиркан, законоучитель первого века, продемонстрировал магическую силу слов. С их помощью заставил поле покрыться созревшими огурцами, а затем собрал их в кучу.

Попробуем по его примеру – тоже с помощью слов – наполнить эти страницы. Хорошо думается‚ хорошо чувствуется и печалится: слово за слово‚ как рука об руку.

Я ее не вспоминаю, свою жизнь.

Я ее помню.

1.

Жил в Париже Жан де Лабрюйер…

…французский моралист. Надоел ему, должно быть, высший свет с его интригами, мир надоел, и записал он такие слова в поучение потомкам: "Все наши беды проистекают от невозможности быть одиноким".

Я бы его поправил, Жана де Лабрюйера: "Вся наша беда в том, что мы не умеем быть одинокими".

Не обучиться заранее…

Поздний вечер.

Засиделись за разговорами.

Везла домой женщина, знакомая с давних пор, улыбчивая, говорливая – нам по пути.

Остановились возле моего дома, выговорила наболевшее:

– Наш сын ищет себя, а мы ищем его. Второй год: то ли в Индии, то ли в Непале…

Посочувствовал материнскому беспокойству и оттого, должно быть, предложил:

– Может, зайдете?

Забеспокоилась, уловив мужскую неприкаянность.

Смешалась и заторопилась:

– Как-нибудь… В другой раз…

Укатила в смущении.

А ведь я без каких-либо намерений. Без излишних намеков и поползновений: не мог после душевного разговора возвратиться в квартиру, опустевшую с недавних пор, где она ходила, дышала, удивляла, – вот и всё.

Не мог, ну никак не мог.

Потом пообвык…

Поздний вечер.

Фары позади с прищуром.

Радиатор с оскалом.

Осадка хищная к прыжку, клокотание голодного зверя, которому подошло время насыщаться.

Я тоже спешу домой, но мы в пробке, машины не двигаются – потерпи немного, который за мной.

А он терпеть не желает, он не переносит того, который перед ним.

Щурит ненавистно фары. Взревывает мотором. Ему некогда.

Всем некогда.

Всех ждут по домам.

Все проголодались, не он один.

У каждого к ночи радиатор с оскалом.

Дома еда стынет на столе. Жена стынет в постели.

Их дом – их крепость.

Мой дом – крепость моя.

Телефон молчит, гость не захаживает, вода во рву высохла, не дождавшись врага, капониры пустуют, подъемный мост не опускается – незачем.

Я не тороплю события. Я их дожидаюсь. И если они запаздывают, случай не обращаю в явление.

– Не отвлекайте, – прошу. – Только что отрешился от себя. От вас тоже.

А мне выговаривают с укором (не какому-то там Финкелю, которого выдумал):

– Ты живешь, обернувшись в прошлое. В изнаночном мире, не желая его покидать. Нельзя так, человек без настоящего.

Упорствую.

Уговорам не поддаюсь.

Наскокам.

– В сегодняшнем мире я живу. С этим светом, цветом, звуком, обогащенный печалью. Вот где я живу. И как. И с кем. Кому-то и такой нужен.

Не приписывайте нам излишнее.

Не выплескивайте стариков из ванночки заодно с грязной водой.

Оставьте такими, какие получились.

Без нас жизнь станет пожиже, позабывчивее на прежнее, да и без вас – в ваш срок – тоже поредеет.

Мы не окаменелости, отнюдь! Мы с вами еще пригодимся, хоть живые, хоть никакие: натекло за срок.

Тишина окликает:

– Эй!..

Пустота окликает:

– Эй-эй!..

Кружится голова.

Кружится мир вокруг меня.

Вертиго – если называть по науке.

Делаю упражнения, чтобы избавиться от него, корчусь червяком на матраце от нестерпимого кружения: картина скачет по стене, скачут цифры в часах, – за что мне такое?..

Врач в приемном покое утешил после проверки:

– Легко отделался, сочинитель.

А брат написал из Москвы:

"Был у тебя сосед по дому‚ друг детства‚ который вырос и шагнул из окна. Его брат – меленький‚ вертлявый‚ шумливый – кричал‚ встречаясь: "Как там Феликс? Передавай привет!" На днях кончил жизнь‚ как и его братец: много пил‚ была под рукой веревка..."

Глаза стареют прежде всего…

…первыми стареют глаза.

Потом – всё остальное.

Взглянул ненароком в зеркало, увидел чужие глаза на своем лице. Их истинный – на миг – горестный взгляд, будто скрывающий от хозяина тайну уходящей жизни.

Сморгнул – и чужие глаза приняли обычное выражение, которое бывает, когда чистишь зубы, умываешься, поправляешь прическу. Глаза, приготовившиеся смотреть на себя, привыкшие к тому, что на них смотрят.

Те, чужие глаза, видел редко.

Два или три раза за жизнь…

В позабытой ныне книге сказано кратко и назидательно: "Описывать можно тогда, когда счастие сделается воспоминанием".

Ко мне подходит санитарка –  

звать Тамарка:

– Давай твои раны первяжу…

Ран было достаточно.

Душевных. Страдальческих. От тайных к ней чувств, которые проявлял на виду у всех.

Она их перевязывала, залечивая на время.

Залечила.

Стала женой.

…и в санитарную машину  

"Студебекер"

с собою рядом положу…

Собака затаилась на полке в нашей спальне.

Голова и юбочка с лапами из бордового, выцветшего за годы бархата.

Наденешь на руку эту юбочку, указательный палец вставишь собаке в голову, средний и большой в лапы: кивает уморительно, негодует, в огорчении хватается за голову.

– Ляпсус, – решили. – Назовем его Ляпсус.

Глаза давно нет. Ухо обвисло. Бусинка носа затерялась. Мордочка пожелтела от времени – первый мой подарок, которому более полувека.

Нет, не первый – второй.

Сначала были подснежники, крохотный букетик трогательной белизны – тайком положил в сумочку.

– Ваши? – строгий ее вопрос.

– Не уверен… – смущенный мой ответ.

Был еще Киев с не проявленными до конца отношениями.

Обувной магазин, где ей пришлись впору лодочки густо-зеленого окраса.

За один туфель заплатила она, студентка, за отсутствием достаточных средств, за другой заплатил я, молодой инженер, за неимением того же: третий мой подарок.

Указано на странице садовода: "Подснежники почти не требуют ухода. После того, как успешно укоренятся и ”почувствуют себя дома” в вашем саду, они будут цвести год за годом".

Она "укоренилась" в нашем общем саду, цвела, радовала, – Ляпсус "укоренился" тоже, перемещаясь с хозяевами из квартиры в квартиру, из страны в страну.