Ирина Маленко - Совьетика
Одним из самых первых ярких воспоминаний того времени остается то, как «отлавливали» у выходов из кинотеатров с дневных сеансов многочисленных прогульщиков, значительное число которых было работниками различных НИИ. Советская интеллигенция начала 80-х воспринимала это чуть ли не как начало повторения «репрессий 1937 года» и уж во всяком случае как вопиющее нарушение своих человеческих прав! Но никто не стал ни расстреливать их, ни даже бросать за решетку, и их доверие к заморским «голосам» после этого как-то поубавилось.
Однако даже избалованные советской властью интеллигенты, которых при капитализме с их отношением к работе на ней никто бы и месяца не продержал, не могли не признать эффективность андроповской борьбы за дисциплину: пьяные практически исчезли с наших улиц. Кому как не моей семье было лучше других знать об этом: лес и речка около нашего дома были любимым местом для «отмечания» получки у всех окрестных рабочих, неизменно просивших у моего дедушки «стаканчик» в конце каждого месяца. Отныне просить стаканчики у нас практически перестали – к большой радости моей бабушки!
Другой примечательной чертой быта того времени стало то, что продуктовые магазины были открыты по вечерам чуть ли не до 11 часов – чему так радовались работающие женщины.
Мое поколение, однако, расстраивалось из-за продолжающегося отсутствия теле-и радиопередач с западной поп-музыкой, начавшегося ещё при Леониде Ильиче, после того, как наши войска были введены в Афганистан. Никто не обьяснял нам связи между Афганистаном и поп-музыкой: передачи эти, еженедельные получасовые программы Виктора Татарского и Владимира Сиверова, просто прекратились. Мы не знали, не могли знать и не могли ещё понять своими детскими умишками тогда, что в жизни есть гораздо более страшные вещи, чем. остаться без порции «сладкой» диско-музыки. Вещи, с которыми моему поколению придется столкнуться потом, при Горбачеве и Ельцине…
Осталась в памяти Саманта Смит – маленькая милая американская девочка, пожертвовавшая в конце концов жизнью за свой интерес к Советскому Союзу и честное желание рассказать о нем без прикрас, но и без лжи своим соотечественникам.
Осталась в памяти растущая враждебность к нам Запада,- из-за того, что правительство наше при Юрии Владимировиче занимало принципиальную позицию по вопросам разоружения и готово даже было отозвать нашу делегацию с переговоров, если видело, что они никуда не ведут. Враждебность эта так резко контрастировала со всеобщей эйфорией от последовавшего за этим горбачевского «миротворчества», что я ещё в самом его начале, будучи 20-летней беззаботной студенткой, почувствовала, как пахнет жареным: не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что единственный способ сделать врагов в одночасье «друзьями» – это во всем односторонне им уступить. Хоть это и преподносилось нам под соусом «нового мышления», никакая особая государственная мудрость для того, чтобы пойти на поводу у противника не нужна. Горбачевское «миротворчество» -того же сорта, что у торчавших в подворотнях фарцовщиков, клянчивших подачки у иностранных туристов, в старом советском анекдоте: «Мир, дружба… Жвачка?»
К слову, о фарцовщиках, торговавших в подворотнях – далеко не предметами первой необходимости! Они в годы правления Юрия Владимировича практически исчезли из виду. Если в годы заката Леонида Ильича они уже практически не прятались, если при Черненко и Горбачеве они в открытую навязчиво предлагали свой товар на улицах… «Андропова на вас нет!» – сказала я как-то в сердцах одному из них.
Юрий Владимирович завоевал наши сердца, когда начал борьбу с коррупцией. Даже отьявленные либеральные интеллигенты в моем окружении прощали ему за это «закрытость» страны: «Сначала надо дома навести порядок, а уж потом открывать двери для гостей», – говорили они. После начала его борьбы, по меткому выражению поэтессы Екатерины Шевелевой, «за дисциплину- начиная сверху, а не снизу» уже никакие заморские «голоса» не могли изменить нашего о нем мнения. И именно потому, что он начал её не снизу, а сверху, никто и никогда не заставит наших людей поверить, что его смерть была естественной в полной мере, и что ему никак не «помогли» отправиться на тот свет те, чьи интересы и кошельки он так решительно начал задевать. Люди всегда будут думать, что он стал жертвой заговора – так быстро, буквально на наших глазах, как метеор в небе, он сгорел.
Когда Юрий Владимирович заболел и исчез с экранов телевизоров, я начала всерьез задумываться о происходящем – не только с ним, но и в нашей стране в целом. Мое отношение к нему изменилось. Максималистический юношеский цинизм брежневского времени сменился доверием. Но было уже поздно…. О его болезни нам не сообщали, что усиливало слухи и веру в существование заговора. В памяти осталась фраза из его выступления на каком-то пленуме, которое было там зачитано, так как он уже не мог там появиться лично – о том, почему его не будет: «В силу временных причин…»
Смерть Юрия Владимировича я восприняла как несправедливость, как трагедию, которую можно было предотвратить,- как результат заговора злых сил. Я снова начала писать стихи – разразилась целой серией их, посвященной его смерти. А спустя месяц после его похорон состоялся первый сьезд ОПВА…
Упоминания об этой партии вы не найдете в учебниках истории или политических справочниках. Она состояла всего из двух человек. Меня и Аллы. Я была её генеральным секретарем, она – моим заместителем. ОПВА означает «Объединенная Партия Верных Андроповцев».
Первый сьезд ОПВА проходил, как это ни забавно звучит, в нашем школьном туалете. По окончании уроков, когда там уже никого не было. Мы были к тому времени девятиклассницами, и хотя времена, конечно, были уже далеко не те, сомневаюсь, чтобы наши учителя одобрили в то время идею создания другой партии, чем. КПСС, – хотя наша партия и вовсе не была враждебной советскому строю. Просто тогдашняя КПСС для нас тогда олицетворяла все то, с чем. боролся Юрий Владимирович…
Таким был мой первый в жизни сознательный политический шаг. В возрасте, когда некоторые другие девчонки, выдавливая из носа перед зеркалом прыщи, неумело красят губы да гадают на ромашках, любят ли их такие же прыщавые пацаны, Алла и я думали о будущем социализма. Мы пытались решить для себя, как мы сможем продолжить дело, которому посвятил свою жизнь наш герой…
… После школы я приходила домой, где меня уже ждала тарелка горячей гречневой каши. Я переодевалась (терпеть не могла сидеть дома в школьной форме!) и начинала есть и что-нибудь читать. Большая часть остатка дня проходила за чтением (в зависимости от погоды – и на улице); к вечеру, пообедав рисовым супом и печеной картошкой, я садилась делать уроки. С работы приходили мама и Шурек, рассказывали о своих новостях. После обеда включали телевизор. Смотрели фильм, в 9 вечера в программе «Время» слушали о том, как рабочие какого-нибудь завода перевыполнили план (не о том, сколько голов сегодня отрезали в Чечне и скольких детей изнасиловали маньяки!) Около 11-и ложились спать.
И так – каждый день, изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год… Много лет подряд. Казалось, что ничего не происходило. Было даже скучно. И именно поэтому я так стремилась в Африку – потому что вокруг не было революционеров, и в революциях не было нужды! По радио время от времени объявляли, что по многочисленным просьбам трудящихся то вводят бесплатные школьные учебники, то снижают цены на ряд потребительских товаров, то продляют декретный отпуск… Одним словом, мы элементарно зажрались!
Только теперь, когда нет Советского Союза, стало так «весело», что наконец понимаешь всю великую мудрость слов: «Счастье – это отсутствие несчастья»…
– Счастье – это когда мы с мужем просто по субботам под руку ходили на базар,- считает сегодня Алла. Ее муж, став безработным, повесился в «золотые» ельцинские годы, когда их малышу было всего 3 месяца….
…Как же трудно втиснуть в несколько страничек целых десять лет жизни – лет, в которых было столько всего…
Отчетливо помню почему-то предновогодний вечер 1979 года – на пороге нового десятилетия. Он запомнился мне гораздо больше, чем пресловутый миллениум. Это была первая на моей сознательной памяти смена десятилетий – и минут за 10 до Нового года я вышла на террасу, посмотрела на горевшие вдалеке за рекой красные огоньки нашего цирка и подумала: «А какими-то будут они, восьмидесятые?» На душе почему-то было тревожно, хотя видимых причин для тревоги не было. Ничто не предвещало того, что произойдет с нашей страной к концу того нового десятилетия. Не считать же знаком этого такую ерунду, что из продажи временно пропали шоколадные конфеты! Обычно мы их вешали на елку, а в том году не смогли найти. Москва готовится к Олимпиаде, объясняли нам, и поэтому делаются запасы. Ну что ж, конфеты – не хлеб и не молоко. Не предмет первой необходимости. Когда сегодня горлопанистые «демократы» описывают «ужасы советской жизни», «пустые прилавки» и «дефицит», такое чувство, что мы с ними жили в разных странах! Да, был дефицит: ковры, хрусталь, импортные вещи. Да, было трудно получить квартиру – но зато их давали семьям совершенно бесплатно! А квартплата была таким мизером, что если рассказать об этом западным гражданам, они просто не поверят.
