Тинатин Мжаванадзе - Лето, бабушка и я
Золотистый купол
— Пошли со мной, на хор запишемся, — безмятежно предложила Танька.
Ну, господа хорошие, что с ней за это сделать?! Убить сразу или помучить немного? После вывернувших мне душу наизнанку хоров в школе и в музыкалке, где пели с измученными зубоврачебными лицами «Эх, доро-о-оги, пыль да ту-уман…» или того хлеще «И Ленин, та-а-а-акой маладой, ийуныактяберь фпириди!» — предлагать идти петь в хор! Самой! Своими же руками да еще одно ярмо на шею надеть — не девочка, а камикадзе.
Недели две она мне мурыжила мозги, рассказывая всяческие небылицы про этот мифический «нетакойкаквсе» хор.
— Это городской хор, его собирают из способных детей, — терпеливо объясняла в который раз Танька.
— Ну?
— И петь мы будем не пионерские песни, а — с ума сойдешь вообще, что будем петь!
— С ума я уже сошла — тебя слушаю.
— Спиричуелз, грузинские народные, Палестрину, Перголези, Баха «Стабат Матер», и «Аве Марию» — только не ту, что всем надоела, и еще песни на разных языках мира. Даже про Педро, мексиканскую!
— Зачем мне это все надо, Господи? Песня про Педро! — закатывала я глаза.
— Ну ради меня, — жала на дружеские струны Танька.
— А кто там еще есть? Все незнакомые, и притом одни придурки набились, как пить дать, — устав от нее отмахиваться, сдавалась я.
— Ну один раз сходи со мной, никто тебе подол обрывать не станет!
Танька для убеждения привлекла бабушку: та поддакнула, что — везде надо свои таланты раскрывать, жизнь предлагает — ты иди, а то потом и не предложит никто.
Чисто ради интереса — пошла.
Я не подозревала, что распевки могут быть такими красивыми.
Они были как черновики самых нежных и изысканных сонат Гайдна.
Они разминали слух и отогревали зачерствевшие связки. Диафрагма расслаблялась и становилась эластичной. Голос, скомканный в угрюмой темнице грудной клетки, колотил упругими кулачками в стенки и требовал выхода. Немедленно захотелось выпустить его и вплести в строй, возводящий купол из солнечных лучей.
Так начался мой настоящий роман с музыкой.
…Выпрямились. Бедные ваши легкие — дайте им простора! Все выбросили семечки? Посреди выступления никто не хочет закашляться? — О-о-о-очень красиво, очень эффектно, ну так семечки выбросили.
Так. Плечи расправили. Расслабили диафрагму. Медленно — через нос! — набрали полные легкие воздуха. До конца, до упора. На весь живот! Еще, еще, чтобы ребра раздвинулись и заболели!
Не дышите. Задержали дыхание. Не дышите. Теперь медленно выпустите воздух. Через рот! Губы трубочкой, выпускаете без фырканья.
Начинаем распеваться на «м-м-м-м». Пиано, разогреваем связки.
Следующий этап — на «ми-ма-мо».
Начали.
Андраник, что тебе так весело? «Ми-ма-мо» смешно, да? Какое тонкое чувство юмора! Давай ты пойдешь во двор, там посмеешься, а то мы время теряем.
Так. Альты поют арпеджио, сопрано — первые и вторые — в терцию тему: начали!
Сто-о-о-о-оп, стоп, стоп!
Карина и Света, я не могу вас рассадить — вы обе поете один голос! Тут не каждый сам за себя, а вместе — за каждого! Многоголосие нельзя петь, если вы друг друга не переносите.
Пение требует концентрации. Прошу вас.
Так. Неплохо. Мы уже отработали болгарскую песню, украинскую, осталось немного порепетировать «Воскресное утро» Мендельсона. Потом все идут домой, кроме отобранных девяти.
С вами будем разучивать псалом.
Двенадцатый век, посвящается лозе.
Это очень, очень сложное произведение. Дыхание набираете как только возможно полнее — и поете грудью, не горлом. Голос щекочет изнутри — чувствуете? Не громко, но звук объемный, насыщенный, круглый, яркий.
Слова казались непонятными. Почему так много славословий какому-то винограду?! Нам было смешно. Партии по отдельности выглядели лишенными всякой гармонии и музыкального смысла. Кураж пропадал, и учитель опускал руки, не в силах внушить озабоченным подросткам священную любовь к церковному пению, которой был проникнут сам.
Дни и месяцы прошли в зубрежке. Учитель не хотел соединять три голоса вместе, пока каждый не будет отработан до совершенства. Мы глухо сопротивлялись, и только угроза вылета из списка едущих в Болгарию могла привести нас в чувство.
…Набитые эмоциями по самое горло, мы осматривали болгарские достопримечательности. Утром и вечером — репетиции, никакого мороженого, никаких семечек, купание в речке — отменяется.
Концерты, новые друзья, чудесные дружелюбные болгары.
Флирты и адреса на открытках.
Роженский монастырь.
Толпы туристов со всех концов света.
Учитель собрал нас — тех самых девятерых.
Мы встали в центре, взяли дыхание и начали петь.
Все, что копилось в течение долгих месяцев, переплавилось, упало в благодатную почву и дало всходы.
Мы пели так, что сами от удивленного счастья приподнимались над землей.
Ты — лоза, пели мы и наконец понимали, почему она священна, и почему песнопение о ней слушают с таким изумленным трепетом.
Невольные слушатели собрались вокруг нас и наблюдали, как над головами струится золотистый купол голосов.
«Шен хар венахи».
Ты — лоза, расцветшая вновь,
Юная, добрая,
Растущая в Эдеме,
Благоуханная,
Одаренная Богом, несравненная ни с чем,
Ты — само сияющее Солнце.
Мой голос уже давно свернулся в темнице грудной клетки. Я забила его курением, чтением нотаций детям и неверием в то, что я когда-то умела петь.
Но все-таки иногда пою. Это бывает очень редко — но если бывает, то исключительно «Шен хар венахи», и только вместе с Танькой. У нее уже четверо детей, мы обе по горло загружены мужьями, кастрюлями и свекровями, но мы тихонько — на два голоса, третьего нет — поем, чтобы не забыть, как звучат наши голоса вместе.
И золотистый купол воздвигается снова.
Ночевка у Таньки
— Ну почему, почему мне нельзя у Тани на ночь остаться?!
Мы с Таней решили взять бабушку измором: она каждый раз уходит от ответа, и моя заветная мечта — переночевать у подруги — расплывается под пальцами и уходит за горизонт. Нам уже по шестнадцать лет, и жажда свободы стучит в сердце, дерясь за каждый клочок своей территории.
— Не знаю, не знаю. — Бабушка пожимает плечами и ныряет в шкаф, хотя ей там делать особо нечего. — Молодой девушке надо спать дома, и хватит об этом.
— Интересно, мне у вас остаться можно, а наоборот — нельзя? Это получается, я хуже вашей внучки?! — дерзит Таня.
— Да! — ошеломленно поддакиваю я: такая простая аргументация не приходила мне в голову.
Бабушка выныривает из шкафа.
Мы стоим плечом к плечу и ждем вердикта.
— А откуда я знаю, дошли вы до дома или нет? — с сомнением прищуривается бабушка.
— Ну телефон же есть! — хором отвечаем мы.
Радость свободы опьянила нас до жужжания в ушах: помахивая сумкой с ночнушкой, зубной щеткой, тапочками и полотенцем, я иду вприпрыжку. Танька делает мне замечание — лучше не привлекать к себе внимания, тем более что мы решили пойти к ней пешком, чтобы растянуть удовольствие.
— А давай через Чаобу, — предлагает Танька, — там такие тихие улочки, как в деревне, машин мало, и подышим воздухом заодно.
На одной из этих тихих улиц возле калитки стоял смутно знакомый человек.
— Ва-а, — сказал он, увидев нас. — Звездочки мои, а ну-ка идите сюда!
— Мама, — сказала Танька, — это же наш географ Шалико! Как я забыла, что он тут живет!
— Здрасте, Шалва Константиныч, — бодро вытянулись мы по-солдатски, — нас дома ждут, никак не можем опоздать!
Шалико царственно отмахнулся и затащил нас к себе домой.
Через минуту в гостиной был накрыт стол, Шалико сидел с кувшином вина собственного изготовления, Танька сидела за пианино, а я томно опиралась на инструмент сбоку, как колоратурное сопрано. Чада и домочадцы Шалико покорно расселись у стены на стульях, не смея ослушаться патриарха.
— Это мои лучшие ученицы, — подняв стакан с темно-янтарным вином, провозгласил Шалико. — Пойте!
Танька послушно подняла руки, и грянул хит сезона: песня итальянской группы «Рикки э повери».
— Ке комфозьоне, сара перке ти амо, эн эмоцьоне, ке креще пьяно-пьяно… — завывали мы на два голоса. Народ безмолвствовал.
Шалико сидел и слушал, прикрыв глаза и время от времени отпивая вино.
— Так, — хлопнул он кулаком по столу. — Это где вы такой дури понабрались?!
— В Болгарии, — заикаясь, переглянулись исполнительницы. — Мы же туда с хором ездили, и это самое…
— А там вы что пели? — прогрохотал Шалико. Один из его внуков, сидевший тихо на коленях у матери, заплакал.
— Видите — даже ребенок плачет! — указал Шалико. — Это потому что ему противно слушать негрузинскую музыку! Тьфу это, а не музыка!
