Пора домой (сборник) - Жемойтелите Яна
Зима пришла из степей вместе с бураном. За одну ночь Затон замело так, что стоявшую в низине школу пришлось откапывать – снегу нанесло по самую крышу, и на первом этаже из-за заметенных окошек царили холод и сумрак. Тогда всем ученикам велели каждый день приносить в школу поленья для растопки, и печка с веселым живым огнем не только грела, но и почему-то внушала какую-то странную надежду. Надежда проросла благодаря еще одному обстоятельству. Мама до войны работала фельдшером при заводской амбулатории, обслуживавшей весь Затон. Теперь эта амбулатория превратилась в небольшой госпиталь, в котором оказывали срочную медицинскую помощь, подлечивала легкораненых и эвакуированных детей с диагнозом «дистрофия». Там было по крайней мере тепло и кормили, хотя не это главное. Главное, что их семью наконец оставили в покое. Когда арестовали отца, Ленькины оценки в школе, особенно по русскому языку и литературе, резко снизились. Его даже пришлось перевести в параллельный класс к другой учительнице. Четыре года назад он плохо еще понимал, что происходит и почему он вдруг заодно с отцом сделался в чем-то виноват. Стоя в коридоре возле кабинета директора, он со смешанным чувством любопытства и страха ловил долетавшие из-за двери голоса, мама разговаривала с директором Вениамином Андреевичем, тихим и незлобным в общем-то человеком, на повышенных тонах, почти кричала: «Это подло – вымещать неприязнь на ребенке!». Именно тогда, в тридцать восьмом, Ленька узнал, что такое «подло». Подло – это когда Мария Петровна пририсовывает ему в тетради ошибки, чтобы снизить оценку, а потом говорит, что ее оклеветали и что она никак не могла исправить «не» на «ни», потому что она – член партии большевиков. Да, в партию не принимают плохих людей. И все-таки учительница поступает хуже, чем тот же известный всему поселку вор Шишмарев. Тот крадет все, что можно украсть, даже бельевые прищепки с веревки, хотя они ему не нужны. Мама говорит, что это заболевание такое у него, «клептомания» называется и что поэтому строго судить его нельзя. Так вот этот вор все-таки лучше Марии Петровны, хотя он и не член партии большевиков. Потому что лучше уж прищепки воровать, чем в чужой тетради ошибки пририсовывать…
Теперь тетрадью служила разлинованная серая бумага, а портфелем – сумка, сшитая из кухонной клеёнки. И все-таки это была сумка, а не грязная тряпица, в которую заворачивали тетрадки некоторые ученики. И мама упорно продолжала носить беретик по довоенной моде, ни за что не соглашаясь кутаться в серый платок, как большинство женщин Затона. Беретик оставался, может быть, последней вещицей из прошлой жизни. Еще в самом начале войны мама продала рояль, потом две свои брошки и блузку с кружевным воротничком, потом шерстяной отрез на костюм… На рынке продала за девятьсот рублей, а дядька, который этот отрез купил, через десять минут тут же перепродал его за три тысячи пятьсот, ничуть не стесняясь. Еще сказал, что для торговли особая энергия нужна, а у вас, дамочка, этой энергии ноль, так что не обессудьте. Мама плакала, а Ленька думал, что есть же у людей деньги. Откуда? Если мама как фельдшер получает восемьсот рублей, потому что считается особо нужной… Восемьсот рублей – это прилично. Далеко не все столько получают. Но женщины в поселке даже прощают ей беретик и ухоженные ногти – за то, что она всех лечит, даже тех, кто не хочет лечиться, а болеет из-за плохой гигиены. У мамы вообще любимое слово – «гигиена»…
Тогда, в конце осени, оказавшись с Гульджан в одной очереди за солью, Ленька сперва стоял и слушал, как смеется Гульджан. Смеялась она потому, что их кот Айсун, которого все считали именно котом, неожиданно принес котят. Ленька тоже смеялся: он сам так думал, что Айсун – кот-бандит, промышлявший в камышовых зарослях у воды. Айсун вообще был из редких котов, до сих пор оставшихся в живых благодаря хитрости и проворству. Пробавлялся он мышами, рыбой и прочей мелкой живностью. И вот, оказывается, Айсун принес котят. Ленька даже сказал, что возьмет котенка, потому что за лето дома в невиданном количестве расплодились мыши и никакая отрава их уже не бер… Он осекся, потому что косы Гульджан действительно шевелились сами собой: в них копошились огромные вши! Настолько огромные, что Леньке показалось, будто они на него смотрят. «Вши!» – Ленька полувслух воскликнул, отшатнувшись, и Гульджан, кажется, услышала, потому что с коротким «Ай!» перекинула косы за спину и перешла на татарский, обращаясь к Давлету, мальчику из параллельного класса. А Леньку вдруг пронзило мучительное чувство вины. Нет, вовсе не за свой невольный возглас, а уже за то, что у него-то вшей никак не может быть, потому что мама для профилактики перед баней намазывает ему голову керосином и вообще пытается поддерживать эту самую ги-ги-е-ну даже в мелочах. В раннем детстве он даже думал, что гигиена – это такой зверь, который таится за дверью, поджидая и вынюхивая, а кто тут плохо вымыл руки перед едой. «Гигиена не позволяет», то есть выскакивает и хватает за штаны. И тянет к умывальнику. В рабочем бараке, где жила Гульджан, гигиена позволяла очень многое, вернее, этот зверь там попросту вообще не водился…
– Кит кюттэ! Кит кюттэ! – Гульджан неожиданно громко взвизгнула и влепила Давлету в ухо. Давлет заорал, кубарем скатившись с крыльца, очередь зареготала, посыпались татарские словечки, которые по неразумению казались Леньке исключительно ругательными.
– Что такое кит кюттэ? – Ленька спросил Шишмарева, которому тоже полагались карточки на соль, потому что официально он числился при заводе. Здоровый все же мужчина, хоть и немолодой, вот и взяли грузчиком. Инвалидов в грузчики не возьмешь, а что там Шишмарев подворует, так то на проходной вытрясут.
– Кит кюттэ, – Шишмарев длинно сплюнул сквозь зубы. – Переводится очень интересно.
– Как?
– Это значит: «Иди в жопу!»
– Серьезно?
– А то!
– Да что же он ей такое сделал? – воскликнул Ленька.
– Да за жопу и щипнул!
Про вшей Ленька рассказал маме. Мама дождалась Гульджан после уроков в школьном дворе и, тронув за косу, тихонько спросила: «Чешется?». Гульджан кивнула. В госпитале обовшивленных пациентов попросту брили наголо под машинку. Однажды Ленька видел, как под этой машинкой на голове остается кровавая полоса: лезвие перерезало пополам впившихся в кожу вшей. Ленька знал, что вши – не такое уж безобидное дело и что из-за них мама чуть не умерла в шестнадцатом году. Она служила сестрой милосердия в астраханском госпитале, заразилась тифом, который как раз разносят эти самые вши, и в бреду кричала: «Снимите, снимите с головы!». Ее обрили наголо, но косы с течением времени снова выросли, и это было похоже на чудо. Ведь длинные волосы – это настоящее богатство, которое само собой восстанавливается с течением времени…
Керосин тоже был по карточкам, и все же мама его не пожалела на косы Гульджан.
Когда Ленька вернулся домой, Гульджан сидела на полу возле печки, скрестив ноги, и сушила волосы. Ленька подумал, что похожая картинка есть в книжке «Тысяча и одна ночь»: красавица в шароварах, укутанная собственными волосами…
– Я сказку арабскую читал, – сказал Ленька, – там Мухаммад освободил девушку, которую волшебник заколдовал и привязал к дереву за волосы. А Мухаммад отвязал, и колдовство растаяло.
– Ну и что? – спросила Гульджан.
– А она ему за это волшебное яблоко подарила.
– Подумаешь. Яблок этих в каждом дворе от пуза. Мы их насушили. Только кислые в этом году.
– Глупыха. Яблоко было волшебное, откусишь – и любое желание исполнится. Вот ты бы что загадала?
– Не знаю, – Гульджан ненадолго задумалась, закатив глаза. – Наверно, сахару целый мешок.
– Сахару, тоже мне желание! – хмыкнул Ленька. – Сахар съешь, и завтра не вспомнишь. Надо загадывать на перспективу. Например, чтобы война кончилась и коммунизм наступил, тогда сахару будет навалом. В любой захудалой лавке.
– Жди, наступит твой сраный коммунизм, – зыркнув на него черными глазами, будто ляпнув смолой, Гульджан почти беззвучно произнесла что-то по-татарски, и Леньке показалось, что она вылепила губами: «Кит кюттэ».
