Эрик-Эмманюэль Шмитт - Женщина в зеркале

Я снова вспылила. С чего он взял, что речь идет о сеансе? Я пришла научить его обходительности, к чему все смешивать? Но за эту услугу я вовсе не собираюсь платить! Какое фантастическое нахальство!..

Почему он так говорит? Я не знаю. Во всяком случае, ему удалось помочь мне избавиться от гнева: все заканчивается тем, что я не только вновь вытягиваюсь на диване, но час спустя плачу ему за консультацию, сердечно поблагодарив его.

Иногда я прошу его поскорее перейти к моим стеклянным цветам, так как это главная причина, по которой я лечусь у него. Он упорно отказывается. «Позже», — твердит он, будто это его вообще не интересует. Иногда я подозреваю, что он медлит, чтобы вытянуть из меня побольше денег, но позже, поймав себя на столь мелочных мыслях, я браню себя за это и выражаю ему свое доверие.

Представь, какие забавные моменты возникают во время курса! Так, я должна ему рассказать, о чем мечтаю, или реагировать на слова, которые он произносит. Смотри, вот пример:

— Фрагмент?

— Прошлое.

— Чай?

— Сплетница.

— Блюдце?

— Скрипящее.

— Свекровь?

— Уф! уважение.

— Цветок?

— Жизнь.

— Весна?

— Беззаботность.

— Свет?

— Влечение.

— Вена?

— Стены.

— Вальс?

— Вальдберг.

— Ужин?

— Молчание.

— Молчание?

— Хрусталь.

— Бокал?

— Чистота.

— Еврей?

— Проницательный.

— Франц?

— Уф…

— Франц?

— …

Да, любопытно, у меня нет реакции на некоторые слова. Либо я торможу, либо колеблюсь. В этих случаях я слушаю, как лихорадочно скрежещет перо Калгари, там, позади, шелестят страницы. Когда я умоляю его посвятить меня в смысл этих занятий, он объясняет, что разум проявляет себя в ассоциациях, которыми оперирует. Бокал для меня представляет идеал духовной чистоты — с этим я полностью соглашаюсь, хотя это наблюдение вряд ли поспособствует моему излечению от страстного коллекционирования стеклянных шаров!

Иногда разум колеблется, что указывает на внутреннюю цензуру, которая, проводя сортировку, отклоняет оскорбительный, агрессивный или плотский импульс. Наконец, когда в сознании возникает белое пятно, это означает, что разум в целом переживает расстройство, когда больше ни одна инстанция не пытается отвечать на вопрос.

Если мне удается найти блестящее объяснение, я позволяю себе опровергнуть его постоянную правоту. Когда я не реагирую на имя Франц, это значит, что у меня в голове нет иной ассоциации, чем Франц. Мне трудно это опровергнуть. Повторить исходное слово — это против правил игры. Хуже того, ироническое выражение лица Калгари, когда я начинаю оправдываться, лишает меня всякого желания настаивать на своем.

Ты считаешь меня легкомысленной, моя Гретхен, тебе смешны мои проблемы? Все же окажи мне доверие или, скорее доверься, доктору Калгари, так как часто среди моих бессвязных слов он обнаруживает логичные связи, и эти открытия помогают мне обрести почву под ногами.

Так, накануне мы вернулись к гобеленам, которые украшают, если можно так выразиться, их приемную. Напомню, что идет речь о диптихе «Похищение сабинянок» и «Возвращение сабинян». На первом римляне, поскольку в их селении нет женщин, похищают женщин соседнего племени — сабинянок; на гобелене прекрасно видно, что те отталкивают похитителей. На втором гобелене изображено, как мужчины этого племени несколькими годами позже, когда они уже смогли перевооружиться, пытаются вернуть своих женщин, но, что парадоксально, сабинянки на этот раз сопротивляются; они привязались к своим римским мужьям, они прижимают к себе детей, рожденных от этих вынужденных союзов, и вовсе не желают вернуться. Всякий раз, как я на них смотрю, во мне поднимается гнев.

— Ханна, почему вам не нравятся эти сабинянки?

— Эти женщины ничего не сделали, они ни о чем не просят, они просто подчиняются. Что бы ни случилось, они — всегда жертвы. Мужчины строят свою судьбу в зависимости от своих потребностей. А эти сабинянки существуют лишь для мужчин, через мужчин, к тому же эти мужчины с ними грубо обращаются. Если я питаю отвращение к «Похищению сабинянок», то еще меньше мне нравится «Возвращение». Что именно меня шокирует в этом втором эпизоде? Дело в том, что женщины отказываются от свободы, они хватаются за тех, кто недавно захватил их и овладел ими насильно. Хуже того, в качестве обоснования своих действий они ссылаются на детей, рожденных в результате изнасилования. Они принимают насилие над собой и становятся сообщниками палачей.

— Вы обвиняете их в этом?

— Нет, я их жалею. Я обвиняю мужчин.

— Чувствуете ли вы, что близки к сабинянкам?

— Простите?

— Вы меня прекрасно поняли.

— Я никогда не подвергалась такому насилию, никогда.

— Однако то, как вы рассказываете об этой истории, некоторым образом очень проливает свет на ваши взгляды. Ваше прочтение картины заставляет искать переклички с вашей собственной жизнью. Согласно вашим словам, ваше детство было очень счастливым, вы жили за городом, беззаботно, до тех пор, пока не начались хлопоты, связанные с бракосочетанием. Вы не рассматриваете себя как похищенную сабинянку?

— Это преувеличение.

— Как именно, по-вашему, должны были действовать сабинянки, оказавшиеся в Риме?

— Бежать.

— Думали ли вы о том, что необходимо избежать вашего брака с Францем фон Вальдбергом?

Я замолчала. Он продолжил:

— Вы понимаете, что они заставили себя полюбить своих похитителей?

— Возможно, если те не были вонючими типами.

— Конечно. Как и Франц.

— Вот.

— Между тем в этой картине, дорогая Ханна, есть один момент, который меня интригует. У этих женщин не было детей от сабинян, дети были только от римлян.

— Да, создается впечатление, что до похищения они были девственными. Насилие римлян изменило их статус.

— Этот переход, он всегда совершается через насилие?

Я вновь замолчала.

После долгой паузы Калгари продолжил:

— Должны ли они были последовать за соплеменниками?

— Было чересчур поздно. Они стали супругами и матерями. Если бы они вернулись назад, это не было бы возвращением в прошлое.

— Вы правы, Ханна. Возврат невозможен, мы никогда не станем теми, какими были. Годы меняют нас. А вот этого вы не можете принять. Вы хотели бы все остановить, все заморозить, все навсегда сохранить, как ваши искусственные цветы, навечно заключенные в стеклянные шары.

И тут, Гретхен, по моему телу прокатилась теплая волна.

Меня редко что приводило в эйфорическое состояние.

На пороге я спросила Калгари:

— Принимаете ли вы убегающее время?

— Пытаюсь.

— Сурово.

— Другого решения не существует. Я принимаю неизбежное, более того — я пробую его оценивать.

Гретхен, позволяю тебе обдумать эту фразу, так как Франц уже теряет терпение. Он уже два раза заглядывал, чтобы напомнить, что мы собирались смотреть балет «Щелкунчик» в Опере. Он обожает этот балет. Порой ему присуща детская жадность; я обожаю, когда он ведет себя таким образом.

До скорого свидания.

24

Отступать было некуда.

Лимузин приближался к кинотеатру, где должна была состояться премьера «Девушки в красных очках».

Тысячи людей двигались пешком по Голливудскому бульвару.

За триста метров до Китайского театра, места проведения праздника, движение замедлялось. Длинные машины, черные, белые, даже розовые, двигались одна за другой на почтительном расстоянии, со скоростью раненой черепахи: шоферы знали, что не следует близко подъезжать к предыдущей машине, пока оттуда не вылезет пассажир и не встанет на красной дорожке, привлекая внимание публики и СМИ. Эта процессия напоминала аэропорт, где самолеты выстраиваются в очередь, чтобы получить в единоличное распоряжение взлетную полосу. Сидя в предоставленном киностудией «линкольне», Энни сжалась на заднем сиденье. До сих пор за затемненными стеклами автомобиля ей не было страшно, но вот сейчас… Как ей выйти из машины? Она дважды свалилась, пока дошла от дома до «линкольна». Казалось, ее лодыжки превратились в шарикоподшипники — Энни не ощущала опоры, ее пошатывало и крутило. Ей не удалось осуществить невозможное: впасть в кому. Невероятная выносливость организма по отношению к самым жутким коктейлям! Идиотский рекорд… Ее мозг устоял перед смесью бурбона, апельсинового ликера с коньяком, портвейном и шампанским! Этим вечером Энни не впала в забытье, она была попросту очень больна.

Джоанна, на протяжении двух последних дней чуявшая подступающую опасность, стремилась навязать спутника, который поддерживал бы Энни. Но каждый раз, стоило агенту назвать имя, Энни отклоняла кандидатуру: либо она переспала с этим типом и считала его посредственностью, либо не переспала и подозревала, что он гомик.