Эрик-Эмманюэль Шмитт - Женщина в зеркале
— Но…
— Этот стих — мурлыканье влюбленной, говорящей о своем любимом. Сам-то ты кто? Как тебя по имени?
— Брендор.
Сложив то, что осталось в памяти от стихотворения, — а читать хозяйка не умела, — она отвела Брендору роль того, кого Анна окрестила «любимым»:
Брендор,Меня влечет и никогда не оставляет,Меня желает страстно он, во мне будя желанье.О Брендор,Меня такой он сделал, какая я теперь,Его я жажду…
И заключила:
— Игривый у тебя стишок получается.
Брендор обнял кумушку, прокричал ей «спасибо» и умчался.
На следующее утро, после бессонной ночи, ни свет ни заря он предстал перед архидиаконом, который принял его, поедая яйцо вкрутую — груду еды для этого аскета.
— Монсеньор! — воскликнул Брендор, бросаясь к архидиакону. — Я пришел утолить ваше нетерпение увидеться с Анной, Девой из Брюгге, моей «подопечной»!
— Прекрасно, чего же приходить одному?
— Я вам принес одно из ее стихотворений, по которому вы сможете определить уровень ее духовных потребностей. Так хотелось бы, чтобы обычные наши христиане ей хоть в подметки сгодились бы.
Брендор развернул лист бумаги, на котором самым красивым почерком, на какой он был способен, добавил два слова — над и под рифмованными строками. Он зачитал ясным и звучным голосом:
Иисус,Меня влечет и никогда не оставляет,Меня желает страстно Он, во мне будя желанье.Жить надо мне, как наставляет Он,До самой смерти чтя Его вниманья знаки.И Он творит меня такой, какая есмь я,Простертая, ущербная, с неутоленной жаждой.Вот я, вот Он, еще одно усилье.Я поклялась Его достойной стать:Иисус.
23
13 июля 1906 г.
Дорогая Гретхен, прежде всего я отвечаю на твои тревожные вопросы. Прочтя мое предыдущее письмо, ты забеспокоилась. Хотя в твоих завуалированных нежностью размышлениях сквозит сочувствие, я ощутила некий упрек: ты осуждаешь мои расходы и пытаешься смягчить мою суровость по отношению к тете Виви.
Относительно первого пункта напоминаю тебе, что я это понимаю; я писала, что не только осознала свои слабости, но и поняла, что с дивными шарами вышел перебор. Не забывай, что я пытаюсь от этого излечиться.
По поводу второго пункта полагаю, что ты идеализируешь тетю Виви. Ты хотела бы подправить ее портрет, чтобы он походил на твой. Увы! Несмотря на твои пожелания, она не могла занять твоего места, она оказалась неспособной к той важной роли, которую ты в течение стольких лет играла в моей жизни, — роль преданной старшей сестры, благоразумной и щедрой. Когда ты ее увидишь, созданный твоим воображением образ разобьется о реальную тетушку Виви, развратно нескромную, порой назойливую и уж совсем не доброжелательную. Конечно, она состоит не из сплошных недостатков, но я подозреваю, что эти качества были в ней изначально заложены: если она и занимается другими, то лишь из любопытства. Повторю, она подолгу беседует с каждым, но, повторю: если она предлагает свою помощь, то лишь для того, чтобы упрочить свою власть. Она не любит людей, ей нравится, чтобы они ей были обязаны.
В последнее время мне удалось воздвигнуть между нами защитную стену. Когда она чересчур настойчиво расспрашивает меня, я ее предупреждаю: «Доктор Калгари запретил мне затрагивать эту тему». Так как она поздравляет себя с тем, что именно она направила меня к нему в кабинет, то вынуждена уважать рекомендацию врача.
Это и есть та великая новость, которую я собираюсь тебе открыть: я начала, брать сеансы психоанализа у доктора Калгари. Ты не можешь себе представить, до какой степени это интересно. Более того, не можешь вообразить, до какой степени интересна я сама.
Прекрасно, моя фраза звучит ошеломляюще нескромно. Я не хотела тебя шокировать. Речь идет об этапе моего лечения.
Дважды в неделю я звоню в дверь доктора Калгари, потом ложусь на его кушетку, он садится где-то сзади, на почтительном расстоянии. Затем я выкладываю все, что мне приходит в голову.
Мне практически никогда не приходилось говорить о себе — разве что в письмах, что я тебе посылаю. На начальных сеансах каждый раз, когда я спускалась с лестницы, мне казалось, что я размотала клубок до конца и в следующий раз мне уже нечего будет рассказывать. Но стоило заговорить — все возобновлялось, и мои рассказы немало дивили меня.
Было немало вопросов о тебе, Гретхен. Доктор Калгари считает, что в моем детстве и юности ты сыграла выдающуюся роль, — впрочем, так обстоит дело вплоть до сегодняшнего дня.
Ребенок, который потерял отца и мать в возрасте восьми лет в результате несчастного случая, нуждается в том, чтобы перенести свою привязанность на другого человека, довериться ему. Сперва, сама не знаю почему, я солгала относительно наших реальных связей: я назвала тебя своей кузиной, я давно свыклась с этим. Но после трех искусно заданных вопросов мне пришлось признать, что у нас нет никакой кровной связи.
— Какое это имеет значение? — спросила я у него.
— Вы это знаете лучше, чем я.
— Что, простите?
— Вы должны лучше, чем я, понимать выгоду вашей лжи, ввиду того что лжете именно вы.
Можешь из этого сама оценить характер наших отношений: доктор Калгари анализирует все, что я ему говорю, а также то, о чем умалчиваю.
Иногда ему удается одной фразой поколебать мою уверенность.
Так, недавно, когда я говорила о том, что нисколько не страдала из-за отсутствия родителей, он возразил:
— Это то, во что бы вам хотелось верить.
— Нет, я все же понимаю, о чем говорю.
— Ханна, ваши мнения — это надводная часть айсберга, то, что вы осознаете. Но под этим таятся другие мысли, те, что не хотят быть облеченными в слова; они проявляют себя в оговорках, в отдельных поступках, в поведении. Следовательно, позвольте мне усомниться в том, что вы не испытывали страданий из-за отсутствия ваших родителей, ведь все показывает, что вы не хотите стать родительницей.
— Простите?
— Сложности с вашей беременностью носят чисто психологический характер, так как врачи не находят физиологических препятствий.
— Конечно, но…
— И ваша ложная беременность позволила вам выиграть время, так и не забеременев. Этой хитростью вы нейтрализовали давление семьи вашего мужа. Вам кажется, что вы удовлетворяете вашего мужа, вы притворяетесь, что могли бы быть нормальной матерью. Итак, вы боитесь родить ребенка, вероятно, потому, что страдаете из-за отсутствия вашей матери. Или же по какой-то иной причине, до которой нам предстоит вместе докопаться…
Он стремится вмешиваться в мою интимную сферу. Здесь я чувствую, что обязана рассердиться. Так, я отказываюсь сообщать детали наших с Францем любовных утех. Он напрасно настаивает, твердя о своем врачебном статусе, заявляет, что когда я иду к доктору Тейтельману, то не колеблясь позволяю ему осматривать то, что имеет право видеть только мой супруг; я непоколебима. У нас с Францем все в порядке, и это все, что следует знать доктору Калгари.
Впрочем, единственный раз, когда я едва не прервала сеанс, связан с тем, что он вновь затронул эту тему, перейдя границы пристойности:
— Почему вы считаете, что вам нравится заниматься любовью с вашим мужем, в то время как вы нашли средство в течение девяти месяцев держать его на расстоянии?
В тот же день я покинула его кабинет, не проронив ни слова, и захлопнула за собой дверь. Вернувшись домой, я поклялась, что больше туда не вернусь.
Я ждала, что доктор Калгари пришлет письмо с извинениями. О, две-три фразы. Просто знак внимания. Свидетельство воспитанности. Сожаление джентльмена. Короче, несколько строк на обороте визитной карточки, выражающие сожаление о том, что его слова оскорбили меня.
Целых восемь дней я надеялась получить это письмо.
Я намеренно пропустила две встречи, уверенная, что это пробудит в нем угрызения совести, что пустая кушетка напомнит ему о его недостойном поведении.
Все напрасно.
На десятый день я была взбешена так, что появилась у него в час моего третьего сеанса. Я оскорбляла его, выплевывала в лицо грубости, объясняла правила, действующие в нашем мире, истинные правила.
Когда он увидел, как я выхожу из экипажа, похоже, это ничуть его не удивило, будто он предвидел это. Он даже не пытался ни успокаивать меня, ни опровергать; напротив, он сносил мою жестокую, резкую критику молча, с интересом.
— Так вот, прекратите меня слушать с таким видом, будто разделываете лягушку. Можно подумать, вы тут ни при чем!
— Это очень верно, Ханна. То, о чем вы говорите, касается не меня; нет, это касается вас. Нынешний сеанс позволил нам изрядно продвинуться.
