Филиппа Грегори - Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса
— Но Джон и Эдмунд — сыновья моей тетки Элизабет, — заметила я, — а это уже наследство по женской линии! Вот Эдвард — действительно сын герцога королевской крови. Это отнюдь не то же самое, что сыновья герцогини. Кстати, Джон де ла Поль присягнул Генриху на верность и является членом его тайного совета. И Эдмунд тоже. А наш бедный маленький Тедди, хотя и он принес королю клятву верности, сидит в Тауэре! Хотя все мы дали слово, что он ни в коем случае против Генриха не пойдет. И научили Тедди хранить верность новому королю. Только все зря. И, по-моему, у Дома Йорков больше нет сыновей, способных возглавить восстание… или есть?
Мать пожала плечами.
— Откуда мне знать. Все вокруг твердят о каком-то герое — то ли призраке, то ли спящем святом, то ли реальном претенденте на трон; твердят так упорно, что вполне можно поверить: где-то и впрямь есть наследник Йорков, который до поры до времени скрывается далеко в горах подобно королю Артуру и ждет лишь сигнала к бою, чтобы восстать со своего ложа. Что ж, люди любят мечтать, и, по-моему, мешать им в этом не стоит.
Я взяла ее за руки.
— Мама, пожалуйста, давай наконец скажем друг другу правду. Я ведь не забыла ту ночь, ту страшную ночь, когда мы отправили в Тауэр вместо моего брата Ричарда маленького подменыша, мальчика-пажа, купленного нами у каких-то бедняков.
Она смотрела на меня так, словно я грежу наяву, как те люди, которые надеются, будто король Артур может восстать из гроба и прийти им на помощь. Но я действительно хорошо помнила того бедного мальчика с лондонских улиц, которого нам продали его родители, а мы заверили их в том, что ребенок нам нужен всего лишь для небольшого спектакля и вскоре будет благополучно им возвращен. Я собственными руками надевала на этого мальчика шапку и закутывала ему лицо шарфом; я сама учила его не говорить ни слова, притворяясь, будто у него болит горло. А тем людям, которые пришли за Ричардом, мы сказали, что это и есть принц, только он болен, охрип и говорить совсем не может. Никому тогда и в голову не пришло, что мы осмелимся вместо своего мальчика отправить в Тауэр подменыша. Разумеется, нам поверили. И старый архиепископ Томас Буршье сам взял мальчика за ручку и увел его, а потом всем говорил, что принц Ричард теперь живет в Тауэре вместе со своим старшим братом.
Озираться и проверять, нет ли кого поблизости, мать не стала; она и так знала, что мы одни. Но даже наедине со мной, разговаривая шепотом, она не решилась ни подтвердить, ни опровергнуть мое предположение.
— Я помню, как ты отправила в Тауэр того маленького пажа, а моего брата отослала прочь, — страстно прошептала я. — Ты велела мне никому ничего об этом не рассказывать. Я и не рассказывала; и тебя ни о чем больше не спрашивала. Я никогда и ни с кем не разговаривала на эту тему, даже с родными сестрами. Лишь однажды ты сказала мне, что он в безопасности. А однажды ты призналась, что сэр Эдвард Брэмптон привозил его к тебе. Но вспомни, я ни разу не просила тебя рассказать мне о нем что-то еще!
— Он надежно спрятан, окутанный молчанием, — только и сказала моя мать.
— Значит, он все-таки жив? — Я твердо решила проявить настойчивость. — Скажи, он жив? Он собирается вернуться в Англию и занять свой трон?
— Он в безопасности, но только потому, что жизнь его окутана молчанием, — повторила она.
— А не он ли — тот мальчик в Португалии, о котором говорил мне Генрих? — предположила я. — Тот самый, посмотреть на которого отправился в дальний путь мой дядя Эдвард? Не его ли считают пажом сэра Эдварда Брэмптона?
Мать умоляюще посмотрела на меня — казалось, она непременно сказала бы мне правду, если б могла.
— Откуда мне знать? — снова сказала она. — Откуда мне знать, что за мальчик в Португалии называет себя принцем Йоркским? В Лиссабоне? Это ведь так далеко отсюда! Но я бы, конечно, сразу узнала его, если б увидела; в этом я совершенно уверена. Но, скорее всего, я никогда его не увижу.
Лондонский Тауэр. Весна, 1487 год
Весь королевский двор перебрался в Сити, который жужжал, как улей, просыпающийся навстречу весне. Было такое ощущение, словно в городе только и говорят что о принцах, герцогах королевской крови и о том, что Йорки вновь поднимают голову подобно упорному плющу, вновь выбросившему побеги, покрытые свежей листвой. Каждый «совершенно точно» слышал, что у Йорков где-то есть наследник, и этот мальчик сейчас то ли находится на корабле, плывущем в Гринвич, то ли скрывается в потайной комнате Тауэра под каменной лестницей, то ли идет во главе войска из Шотландии, чтобы сменить на троне своего зятя Генриха; а некоторые уверяли, что сестра юного принца, королева Елизавета, держит его при себе в королевском дворце и ждет лишь подходящего момента, чтобы предъявить его своему ничего не подозревающему супругу. Говорили также, что принц служит в Португалии пажом у какого-то богатого англичанина; а также — что он сын бедного лодочника из Фландрии. Ходили слухи, что принц спит где-то на далеком острове и питается лишь яблоками,[41] собранными в Графтоне, в старом доме его матери, вдовствующей королевы. Впрочем, многие считали, что принц сидит в Тауэре вместе со своим кузеном Эдвардом Уориком. Внезапно на свет появились тысячи мальчиков-претендентов, размножившихся, точно бабочки весной, и мелькавших, как пылинки в солнечных лучах; казалось, эта призрачная армия ждет лишь слова, чтобы собраться вместе и ринуться на Тюдоров. А Тюдоры, уверенные в своей победе — которую одержали в самом сердце Англии на растоптанном в грязь поле близ Босуорта, — и в том, что им уже ничего не грозит, поскольку дорогу в Лондон они уже проложили, вдруг почувствовали, что угодили в западню, ибо их со всех сторон окружили полчища странных блуждающих огоньков и неуловимых волшебных существ. Все вокруг твердили о каком-то наследнике Йорков, и каждый клятвенно уверял, что знает того, кто собственными глазами видел этого наследника. Повсюду, куда бы Генрих ни направился, он замечал, как при его приближении стихает даже шепот; однако слухи, передаваемые из уст в уста, упрямой волной катились впереди короля и следом за ним, похожие на легкий шум дождя, предвещающего грозный ливень. Жители Англии с нетерпением ждали, когда принц Йорк объявит себя миру, и тогда те, кто его поддерживает, поднимутся, и эта волна, подобно весеннему паводку, затопит весь мир пышным цветением белых роз.
Вскоре, в самый разгар весны, мы вдруг переехали в Тауэр. Казалось, Генрих разлюбил свой чудесный загородный дворец, хотя еще год назад он клялся мне, что более всего любит бывать именно там. Но сейчас он явно испытывал потребность укрыться за мощными стенами Тауэра, которые в случае чего выдержали бы любой штурм; кроме того, ему нравилось то, что Тауэр находится в самом сердце столицы, доминирует над нею, и в этом замке он, Генрих, чувствует себя ее хозяином. Но Лондон тревожно гудел; все только и говорили что о новом правителе, а гуртовщики, пригонявшие скот на рынок Смитфилд, рассказывали, что видели какого-то поистине бесценного белого барана, который так и сверкал в лучах восходящего солнца на склоне холма. Торговки рыбой, сидевшие на набережной, клялись, что года два назад темной ночью видели, как водные ворота Тауэра тихо приподнялись и выпустили наружу маленькую лодочку; причем ворота приподняли совсем немного, так что с их нижнего края на сидевшего в ялике маленького мальчика капала вода; мальчик этот и был тем самым «цветком Йорка», и он быстро поплыл вниз по реке навстречу свободе.
Мы с Генрихом заняли королевские покои в Белой башне,[42] и наши окна смотрели как раз на то, более низкое строение, где некогда жили два мальчика: мой брат Эдуард, тщетно ожидавший своей коронации, и мальчик-паж, которого мы с матерью отослали туда вместо Ричарда. Генрих заметил, как сильно я побледнела, войдя в эти покои, ярко освещенные огнем, пылавшим в каминах, и увешанные роскошными гобеленами, и ласково пожал мне руку, но ничего не сказал. Нашего сына нянька внесла следом за нами, и я тут же ровным тоном распорядилась:
— Принц Артур будет спать в моих личных покоях, в соседней со мной комнате.
— Моя матушка уже отнесла в твою спальню распятие и молитвенник, — сказал Генрих. — Она вообще все для тебя чудесно устроила, а детскую для Артура велела приготовить на другом этаже.
Я не стала тратить время на бессмысленные споры.
— Я не останусь в этом дворце, если мой ребенок не будет спать рядом со мной.
— Элизабет, — ласково начал Генрих, — ты же знаешь, что здесь нам ничто не грозит, здесь куда безопасней, чем где бы то ни было еще.
— Мой сын будет спать рядом со мной.
Он кивнул. И спорить не стал; он не стал даже выяснять, чего именно я боюсь. Мы были женаты всего около года, но некоторые темы в наших разговорах уже были окутаны неколебимым молчанием. Мы, например, никогда не говорили об исчезновении моих братьев — чужой человек, послушав наши разговоры, решил бы, что мы тщательно храним некую ужасную тайну: тайну собственной вины. Мы также никогда не упоминали тот год, который я провела при дворе Ричарда. Не говорили мы и о том, как был зачат наш сын Артур, который отнюдь не был — вопреки радостным заявлениям миледи королевы-матери — плодом любви, зачатым в медовый месяц, в первую же брачную ночь, в освященном церковью браке. Прожив вместе всего лишь год, мы с Генрихом уже были вынуждены хранить в молчании столько всяких тайн! А сколько лжи мы поведаем людям, прожив вместе десять лет?
