Владимир Бацалёв - Первые гадости
— Все в этом мире так переменчиво и ненадежно. И если сейчас откроется дверь и войдет человек по имени Константин, что в переводе означает постоянный, то я тебя за него замуж отдам.
Сени тут же оделась понаряднее, не прекословя отцу, и пошла к Лене-Юре, который успел отойти от ежедневных синяков и собирался на работу.
— Ты еще мой поклонник? — спросила Сени.
— А что ты делаешь с поклонниками? — спросил осторожный Леня-Юра.
— Я ими пользуюсь, я их мучаю, я о них туфли вытираю, которые они обслюнявливают поцелуями.
— Об этом не может быть и речи, — сказал Леня-Юра — Когда вернется Ерофей Юрьевич, он опять захочет пользоваться мной единолично: днем — на работе, а вечером — за игрой в шахматы.
— Ну что ж, — сказала Сени, — я найду себе другого мужчину, который оценит меня по достоинству.
— Облегчи себе поиски: сходи к магазину «Ветеран», — посоветовал Леня-Юра — Там в любой очереди любому хватит твоих достоинств на счастливую пенсию.
Сени очень поумнела после Куросмыслова, поэтому сообразила, что позой тут ничего не добьешься, и сказала:
— Если серьезно, без шуток — я собралась замуж в ближайшее время.
— Это другой разговор, — сказал Леня-Юра — Я тоже думаю жениться хоть завтра.
— Завтра не получится, хоть я и не против, — сказала Сени. — Мой отец совсем обезумел и требует, чтобы моего мужа непременно звали Константин.
— Но я и без того уже Леня-Юра Чашкин-Чищенный! А теперь и не выговоришь: Леня-Юра-Константин Чашкин-Чищенный-Четвертованный! Подумай, как я за зарплату расписываться буду!
— Фамилию можно не менять, папа не настаивал.
— Стать Константином займет месяца три, — прикинул уже опытный в переименованиях Леня-Юра и с грустью посмотрел на портрет государственного руководителя в газете. «И тебя скоро в черную рамку, — подумал он. — Но выбора у меня нет. Придется пожертвовать еще одним генсеком ради собственного благополучия».
— Только чтоб без обмана, — предупредила Сени. — Я не собираюсь с тобой время терять.
— Ты сама смотри не передумай, — буркнул Леня-Юра.
— Ну, — сказала Сени, — замуж я, считай, вышла Теперь, как честная девушка, пойду устраиваться на работу.
— А поцелуй в залог? — спросил Леня-Юра.
— Я же специально предупредила — как честная девушка. Будет штамп — обцелуешься.
С минуту они смотрели друг на друга, как два глухонемых, остановившихся поболтать, но Леня-Юра все равно ничего не добился, только руки отбил и нос покорябал без толку…
Спустя два месяца от отъезда делегации куросмысловцам стало яснее ясного, что их город и сами животы обречены без сгинувших в Москве передовиков. Давно стал асфальтобетонный завод в ожидании директора и четких команд с повторением. Хулиганье, командированное законом на пожизненное исправление, бесцельно шлялось по городу дни и ночи напролет, наплевав на социалистическую норму поведения и дурными поступками намекая одноглазым, что они — неимущие второго сорта. Затухли печи литейного цеха ГРЭС, беспризорная бригада Ивана Матреновича ломала куросмысловские семьи и направо-налево и сверху и снизу угощала плотской радостью отличников боевой и политической подготовки. Бобры (или кто там за них себя выдавал) из окрестного заказника перевели три гектара леса и настырно подбирались к последнему — четвертому. «Сгорели» и пропали пропадом путевки на южный берег Крыма: не нашелся герой распределить их без председателя профкома, — хотя раньше все считали, что председатель даром ест хлеб. Но действительно трагедией обернулся отъезд главного снабженца, ибо за два месяца куросмысловцы проели и пропили все закрома легкомысленно, а откуда брать новый продукт — не ведали, и директив не поступало — сообщали почтальоны. На центральном складе гулял ветер, какой не помнили с революции, Пелагеич гонял палкой голодных крыс, а метелкой — ворон, Чищенный прятался в шкафу, так как на него уже поступили заявки от трех хозяйственных магазинов. Первый секретарь чувствовал себя по-настоящему в сложной обстановке и звонил косоглазке ежечасно, ругал ее на чем свет стоит и требовал, требовал, требовал, толком даже не зная чего: то очертя голову нестись в Москву за передовиками, то обеспечить продовольствием и функционирование, а то еще что-нибудь себе лично. Заваленная служебными записками и разнарядками, косоглазка жила в кабинете главного снабженца и не сдавалась перед превосходящими ее силами трудностями. Два недостатка, которые обычно мешали ей существовать счастливо: мгновенная бестолковость и постоянная обидчивость, — теперь помогали выдержать неравный бой с неизвестным врагом и напряженный ритм, заданный первым секретарем зачем-то, но все равно косоглазке казалось, что она без устали стучит в дырявый барабан и кулаком попадает в дырку. Волевое напряжение организма косоглазка вызывала сама, когда, закрыв глаза и стиснув зубы, собиралась дать ход какой-нибудь бумажке, но собиралась дольше, чем Наташа Ростова на первый бал.
— Помог бы ей, — предложил, наконец, Пелагеич, вытащив за шкирку Чищенного из шкафа. — Она ж дура набитая, другим глазом видно!
— А ты представь человека, который ломает себе пальцы правой руки, чтобы писать левой сикось-накось, — предложил Ерофей Юрьевич. — Твоя косоглазка из такой породы, такая же бестолковая и бескомпромиссная. Не пойду ей помогать. Все равно прогонит и обматерит.
— А ты характер ее учел, бабий? Приди тихо, сядь сбоку да не командуй, не кричи, что прав кругом, а советуй намеками. У бабы тоже своя рабочая честь бывает.
Чищенный не хотел никому помогать, кроме себя, разочаровавшись и разуверившись в любимой системе (прописная истина: «Чтобы не разочаровываться — не надо очаровываться»), но очень боялся голодных куросмысловцев и их представлений о нем, как о чистящем средстве. Поэтому он сделал по совету кладовщика и в первый день разгреб бумажный завал на аккуратные стопочки, во второй позвонил во все концы Советского Союза поставщикам и смежникам, в третий вышел к запасным путям станции и на сортировке нашел сто пятьдесят неразгруженных, но частично разворованных вагонов. Сверив номера по накладным из аккуратной стопочки, Чищенный организовал пьяных рабочих в бригады, и к пяти часам вечера у косоглазки впервые наступило чувство глубокого удовлетворения от проделанной работы. Тем не менее она собрала остатки сил из желания предстать единоличным спасителем города и поскорее отстучала Чищенному оправдательный документ в зоопарк, правда, под диктовку Ерофея Юрьевича и с ошибками.
— Ну до свидания, — сказала косоглазка, протягивая руку.
— Дайте денег на билет, — попросил Ерофей Юрьевич.
— А бесплатно вы разве не доберетесь? — удивилась косоглазка.
— Бесплатно в нашей стране можно только побираться, а я не могу всю ночь шастать по вагонам с протянутой рукой: по ночам плохо подают и у меня ноги болят от раскладушки…
— Приезжайте еще, вы мне понравились, — сказала косоглазка — Порядочные люди всегда договорятся. Им главное — встретиться, как нам с вами…
В кассе Брофей Юрьевич купил два билета до Москвы и счастливый, радостный, свободный побежал к первому секретарю вызволять Червивина из котельной…
А Лариса тем временем, отбросив лопату, сказала сыну эпохи:
— Смотри-ка, у тебя грудь опухла. Ты не беременна, часом?
— Я мышцы накачал, пока кидал уголь, — ответил Червивин.
— Не пойму я тебя, — сказала Лариса. — Чего ты так своего пола стесняешься? Мы же подруги не разлей вода. Может, правда чокнутая?
Сын эпохи махнул рукой, вышел во двор и в туалете тщательно осмотрел собственное тело в огрызок зеркала: колени его как-то подозрительно округлились, зад отвис и раздобрел, талию он смог обхватить пальцами. Но самым ужасным казалось то, что, глядя на свою изможденную рожу в обрамлении косичек, Червивину захотелось накрасить губы. «Чушь какая-то, — разозлился он, — работаю кочегаром, первый раз в жизни физическим трудом занимаюсь, а превращаюсь в бабу, которая сваи забивает».
Тут в туалет стайкой впорхнули девушки из литейного цеха, и сын эпохи накинул лохмотья со стыда
— Андрея, у тебя ваты нет? — спросила девушка.
— Зачем мне вата? — спросил Червивин.
— Сама, что ль, не знаешь? — засмеялись в ответ.
— Ухо я пальцем чищу, — обиделся сын эпохи.
— Она еще неполовозрелая! — захохотали юные литейщицы. Червивин скорчил обиженную физиономию.
— Ишь ты, какая гордая! — сказали ему. — А загадку знаешь: в зубах — доска, в глазах — тоска, дверь на крючке?
— Не знаю, — ответил сын эпохи.
— А вот мы тебя в очко уроним— и сразу отгадаешь!
Червивин суетливыми гримасами поучаствовал в общем смехе.
— Мы в город линяем, — сказали девушки. — Линяешь с нами?
