Феликс Сарнов - Кошки говорят Мяу
(обруч?.. Диск?… Тарелку?..)
красный круг, висящий наверху, чтобы завыть на него, и может быть, своим воем заставить Кота, наконец, показаться мне, прибежать ко мне, и… Круг раскололся на тысячи вспыхнувших рубиновыми искрами осколков, раскололся вдребезги, и я зажмурил глаза, а когда чуть приоткрыл…
Рыжая открыла жалюзи, и в глаза мне било яркое утреннее солнце.
— Подъем, граф, — сказала она. — Завтрак на столе.
Я отлично выспался — всю ночь проспал, что называется, без задних ног, обнимая теплое, ровно дышащее женское тело, которое ничуть не мешало мне (странно, я давно уже люблю спать один), наоборот, давало уют и навевало тепло в странном, покалывающем холодке всей этой квартиры — но из-за этого дурацкого сна под утро (сколько, там, длится сон? Какие-то доли секунды…) чувствовал себя каким-то разбитым. Словно усталость из сна, приснившуюся усталость, как-то ухитрился забрать с собой — в явь.
Впрочем, от душа с гидромассажем (живут, блядь, люди!) и аккумуляторной зубной щетки с массажной насадкой усталость почти прошла. А после омлета Рыжей и первой сигареты (первая сигарета, если удержался и не закурил до завтрака, это — куда круче первого в жизни оргазма… вот он где, возраст, сказывается, грустно, девушки…) — прошла совсем.
— Мне через часик надо кое-куда съездить… Ну, дела разные, — сказала Рыжая, возясь с посудомойкой. — У тебя какие планы?
— Грандиозные, — пробормотал я, тщетно пытаясь пустить колечко дыма. — До дому добраться…
— До дому? — нахмурилась Рыжая. — Ах, да, кошку же надо накормить…
— Не кошку, а Кота, — наставительно сказал я. — И не только накормить, а явиться с повинной…
— А ты ведь не шутишь, — вдруг задумчиво пробормотала она. — Прикрываешься шутками, а на самом деле, так оно и есть.
— Ну, есть, — с неохотой буркнул я и прикрыл глаза, чтобы не встречаться с ней взглядом.
Я не люблю говорить о своих отношениях с Котом. И не потому, что это, дескать, такая интимная сфера — чушь. Это просто бессмысленно. Тому, у кого у самого живет маленький Зверь, не нужно ничего объяснять, а для тех, кто знает и гладит лишь чужих кошек, это все равно будет непонятно. Как мог объяснить похмельный студент кирявшему вместе с ним прапорщику, что такое головная боль? В ответ — честное и искреннее недоумение: «Болит? Кость?.. Кость болеть не может»…
Вдруг на мое колено легла ее ладонь, как… Что за черт… Как мягкая кошачья лапка… Я раскрыл глаза.
— Я понимаю, — сказала Рыжая, присевшая передо мной на корточки.
В вырезе ее халатика мне были видны, как на ладошке, ее груди и трогательная ложбинка между ними — такая знакомая и притягивающая… Но я, быть может, впервые за все наше знакомство, не обратил на нее никакого внимания. Я кожей, сквозь джинсы, на которых лежала ее ладонь, почувствовал, что она понимает.
И мне это не понравилось.
Мне не нужно, чтобы меня так понимали!.. Не надо лезть ко мне так близко! Мне этого не надо!...
Рыжая выпрямилась, и отойдя к посудомойке, сказала:
— Съезди, — она нажала на кнопку и посудомоечная машина мягко заурчала. — И привези его сюда.
— Я… — я как-то слегка растерялся. — Ты… хочешь, чтобы я… Чтобы мы тут всю неделю жили?
— Мое дело — предложить, — пожала она плечами, — если у тебя другие планы… — это уже была нормальная Рыжая, и заворочавшееся было во мне беспокойство улеглось. Она не притворялась равнодушной, не притворялась, что очень хочет моего присутствия, она вообще никогда не притворялась, а просто излагала все так, как есть. Предлагала, дескать: «Поиграем?» Не больше и не меньше. Что ж, честь — большая, особенного для «седого чубчика» (у самой — тоже серые ниточки в гриве), но…
— Честь большая, но… не слишком ли много тебе мужиков-то — Кот мой, да я?…
— Нормально, — сказала она. — Все равно ты без него будешь дергаться… Да, и захвати его консервы. Или купи по дороге.
— Ну, как я его привезу? Он на руках на улице сидеть не будет. И ни в какой сумке — его не удержишь… Он вообще не любит…
— Не бери в голову, — бросила она через плечо, вышла из кухни в холл и пошла в сторону спальни. Там щелкнула какая-то дверка… А-а, наверно это дверь в кладовку, возле спальни… Что-то мягко брякнулось на пол, раздалось приглушенное «твою мать…», какая-то возня и…
Через минуту-две она пришла в кухню и поставила на передо мной…
У меня словно шторы на глазах раздвинули. Какой же я мудак! Ведь она тогда уладила свой случайный конфликт — случайную, но в буквальном смысле кровавую разборку — с моим Котом совершенно по-кошачьи! Разве мог бы кто-то, не знающий… Не меня она понимала (я почувствовал облегчение и только сейчас понял, как на самом деле меня испугала ее ладонь на моем колене и то неожиданное…), она понимала… И этот странный холодок в квартире — Господи, ну, конечно, мудила я старая, здесь же жила кошка, жила, а потом…
На выложенном красивой плиткой полу кухонного отсека столовой, прямо передо мной стоял кошачий домик-переноска, и я тупо глядел на него, а потом поднял глаза на Рыжую… Она была спокойна, почти равнодушна, только уголки губ чуть опустились.
— Ну, так как? — спросила она. — Других причин нет?
— У вас была…?
— У меня, — поправила Рыжая. — У меня была кошка, — она помолчала. — Я уезжала… надолго, почти на год, к дочке. Когда приехала, она… Она меня к себе почти не подпускала. Ждала котят… А когда родила, — голос Рыжей не дрогнул, но губы вытянулись в прямую ровную линию, — умерла.
— А котят… Ну, одного — ты не оставила?
— Нет, — сказала Рыжая. — Он не захотел, и я… тоже. Ну, так как, привезешь?
— Может быть, не… не надо? Тебе…
— Брось, — отмахнулась Рыжая. — Я, правда хочу… И потом, твой совсем не похож на… нее. Моя, — она усмехнулась, — была рыжая… Почти как я. Ну, решай, я скоро поеду, и если привезешь, оставлю тебе вторые ключи. Идет?
— Идет, — кивнул я, — идет рыжая б… — я осекся, вдруг сообразив, что это может отнестись не к ней, а к ее рыжей кошке, а про них так шутить… — Чего-нибудь купить по дороге.
— Не-а. Если тебе хлеб нужен, купи — я его не ем… Ладно, я пошла марафет наводить, — она погрозила мне пальцем, — пол часа меня не трогать.
— Это святое, — вздохнул я. — Постой, а как же охрана?… В смысле, сигнализация — я уйду, а кто поставит?..
— Да, черт с ней, — отмахнулась она. — Кому она нужна — в подъезде домофон, наша дверь — она усмехнулась, — не простая железка, а такая, что… Плюнь.
— Плюну, — согласился я и потянулся за второй сигаретой.
Вторая — тоже вкусная, но… не первая. Она — тоже, как… Крыжополь.
(Как вам Париж? — Красивый город. — Как Питер? — Великий город. — Как Крыжополь? — Тоже город…)
Ну, что ж, Котяра, посмотрим, как тебе глянутся эти хоромы. Богатые, они, знаешь, не такие, как все. Но мы же с тобой начитанные, мы ведь знаем, что у них просто денег больше. Просто, блядь. Будь оно так просто, мы бы с тобой тоже в «Джакузи» плавали. Ну, ты-то, конечно, нет — тебе на «Джакузи» насрать, ты вообще воды не любишь, а я бы плавал… Нырял… А если бы хорошо себя вел, мне б даже воду туда пустили. Что, не хорош анекдот?
Плавая в таких дурацких мыслях, я все-таки ухитрился выпустить ровное колечко дыма и тут же проткнул его тонкой струйкой. Мне понравилось. Эффектно. По-ковбойски. А ля Клинт Иствуд. Вот только squint у меня не выходит — не та морда лица, да и мешки под глазами такие, что не squint, а заплывшие зенки получаются…
* * *После ночной отлучки Кот встретил меня, как Родина — после заграницы. Неласково. Впрочем, это обычный двухминутный ритуал — посидеть на шкафу, равнодушно глядя куда-то мимо меня. Это он ясно сказал мне: «Я недоволен».
Исполнив ритуал недовольства, Кот приступил к следующему ритуалу («Я — соскучился»), ради которого можно вытерпеть любое его хамство. Потом доел оставленное ему накануне мясо, слегка подрагивая хвостом («Ты же знаешь, что я один есть не люблю, мог бы и пораньше явиться»), потом подошел к притащенной мной кошачьей «переноске», тщательно обнюхал ее со всех сторон и вопросительно глянув на меня, издал с закрытым ртом «М-ммм?» («Как прикажешь понимать?») Я пожал плечами — мне не хотелось сейчас пускаться в объяснения, пускай привыкнет немножко к «переноске» — тогда он тоже пожал плечами (дернул загривком) и величественно развалился на ковре, рядом с моим скромненьким письменным столом. Он ждал, что я сяду за стол и два-три часа по своему глупому обыкновению просижу за совершенно бессмысленной и невкусной штуковиной, тыкая в нее пальцами и делая вид, что мне это нравится. Он ждал, что я сяду поработать, и…
