Феликс Сарнов - Кошки говорят Мяу
Последняя комната, что тут у нас… Ага, это кабинет. Кожаный диван, два кожных кресла, письменный стол — все строгое, черное. Даже компьютер на столе — и монитор, и системный блок, — черные, кроме клавиатуры. Клавиатура роскошная, выгнутая — родной Microsoft, из-за монитора (дюймов 20, плоский, как доска) выглядывает еще какой-то блок… А-а, это сетевой фильтр с накопителем, знаем, видели такие, дорогая игрушка. Опять во всю стену — встроенный шкаф с зеркальными «купейными» дверями, это у них, видно, традиция такая… Плоский черный книжный шкаф со строгими ручками, несколько черных книжных полок на стене, рядом с диваном — велосипед-тренажер (из дорогих, с большим дисплеем и множеством еще каких-то прибамбасов).
На столе — рабочий беспорядок, бумаги, бланки, бронзовый стакан для ручек, рядом с ним золотой Паркер валяется, как карандашик грошовый, настольные часы — тоже бронзовые, но не выебистые… Вообще, все очень стильно и строго, ничего не выделяется, разве что нож для разрезки бумаг — ненужная вещь, да и не отсюда… Кусок дешевой деревяшки, да еще с зачем-то продетым сквозь кончик рукоятки красным шнурком.
Окошко — стеклопакет, разумеется. Вертикальные жалюзи, кондиционер… Ну, кондеры здесь везде понатыканы. В общем, простенько и мило.
Во всей квартире — ничего кричащего, ничего вычурного, и лишь когда начинаешь вглядываться повнимательней в любую вещь, любой кусочек интерьера, тебя ненавязчиво подталкивают к одной мыслишке: деньги-деньги-деньги… Что ж, деньги есть, и ты — как барин…
Я вернулся в… столовую, назовем ее так, налил себе из бутылки-графина и сел за стол. Между прочим — карельской березы. И за счет кусочков разных пород дерева — очень занятный узор на столешнице, — как бы с инкрустацией. А может, это так и называется, я — не спец. Остальная мебель в этой зале была вся красная. Как у кого-то в песенке — Павлы разные, да Людовики… Нет, не Людовики, это — русский ампир, стало быть, Павлы, или… Или даже Екатерины. Очень красивые и при таком метраже очень… Уместные. Нормальные. Словно здесь родившиеся. И налаченный паркет. А пол в бывшей кухне — кафельный. Чуть выше паркета. С такой ступенечкой… Класс.
— Побродил? — спросила Рыжая.
— Угу.
— Ну, и как?
— Деньги есть… — я пожал плечами, — и ты как барин, одеваешься о фрак, благороден и шикарен, а без денег… — я сделал паузу и взял бокал.
— Ну?..
— Ты червяк, — уныло закончил я и сделал глоток. Небольшой. Не хотелось напиваться.
— Ты это про себя — так неласково?
— И про себя — тоже.
— Бедненький ты наш, — Рыжая фыркнула. — Комплексы?
— Вряд ли, — сказал я. — Просто… Каждый должен быть на своем месте.
— А твое — где?
Я машинально скользнул взглядом по ее ногам и задержался, не дойдя до талии.
— Ну, вот, — довольно кивнула она. — Умница. Я тоже так думаю. Только почему у тебя такая морда недовольная? Такое плохое место?
— У тебя?
— Ну, я же спрашиваю…
— У тебя — класс. Зачем на комплимент рваться? Она у тебя в комплиментах не нуждается.
— Все равно — приятно слышать, — ей правда, был приятно. — Так в чем же дело?
— Ни в чем, — сказал я, и сделал еще глоток.
— Но тебе здесь… неуютно? Неловко?
— Да, нет… Мне здесь нравится, — сказал я и не соврал. — Прохладно… Кондер хорошо дует… Даже слишком прохладно.
Она еле заметно вздрогнула.
— Выключить?
— Не-а… Муж у тебя — красивый парень.
— А ты откуда… А-а, на трюмо? Да, — она кивнула. — Я же говорила тебе.
— Он моложе тебя? — вдруг спросил я. — Тебе сорок есть?
Она усмехнулась.
— Он моложе меня. И ему — как раз сорок. А мне за сорок. Я твоя ровесница.
— Вы хорошо смотритесь там, — я качнул головой в сторону аркообразного проема, заменявшего дверь в кухню-столовую и выходящего в холл, почти напротив двери в спальню. — Красивая пара…
— Красивый — он. Я…
— Ты — рыжая. И этого достаточно.
— Правда?
— Правда.
Она довольно улыбнулась.
— Тогда наливай. И достань из буфета — внизу — тарелки. Сейчас оценишь мою готовку. И только попробуй не оценить. Я специально на рынок ездила и в один… магазинчик.
— Не для меня же специально, — буркнул я. — Это мы уже выяснили…
— Меньше подробностей. Здесь — ты, значит, для тебя. Марш к буфету, — наши глаза встретились, и
(странно, черно-белое изображение и… четкое, какое-то слишком четкое…)
она вдруг нервно облизнулась. — Я… Прости, это же просто шутка… Я вовсе не командую…
— Что на тебя нашло, моя донна? — удивился я. — Слово рыжей — всегда закон, — я привстал и…
— Сиди, — торопливо сказала она, — все равно надо скатерть достать, а ты не найдешь, — и пошла к буфету, на котором тускло играли медно-красные блики пробивающегося сквозь жалюзи заходящего солнца.
* * *— Слушай, мне давно такого удовольствия не доставляли, — восхищенно протянула Рыжая.
— М-мм? — я вопросительно глянул на нее, не выпуская кусок мяса изо рта.
— Ты наверно проголодался, бе-е-е-дненький, а я ду… — я оторвал зубами кусок и инстинктивно дернул головой в бок, заглатывая его, потому что руки были заняты бокалом и вилкой. — У-у-ух, ты… Как зверь! — восхищенно выдохнула Рыжая. — Такой голодный?
— Не-а… Просто мясо классное!
— Ты — прелесть, — она радостно засмеялась и подняла свой бокал. — За тебя, за твой чубчик седой.
— Ты не заговаривайся, а то клыки покажу, — я угрожающе заворчал. — Седины-то с гулькин хер.
— Да, вообще ни капельки, родной, — с послушной покорностью закивала Рыжая и… подмигнула. И выпила.
Когда мы доели, она убрала со стола, запихнула грязные тарелки в посудомоечную машину и сказала:
— Давай видюшник поглядим. Я давно хотела свой любимый фильм с тобой вместе посмотреть.
— А какой у тебя — любимый, — еле ворочая языком от сытости, спросил я.
— Увидишь… Здесь будем, или сразу в коечке? Нет, — тряхнула она рыжей гривой, — давай здесь, а то в коечке сразу захочется…
— Давай, — кивнул я, подумав, что ей-то наверняка сразу захочется, а мне нужно хотя бы переварить такую жратву…
— Садись туда, — она махнула рукой на огромный диван с выгнутой резной спинкой и открыла дверцы стоящего напротив… не знаю, как называется, шкафа такого, углового… за которыми оказался огромный, чуть не полутораметровой диагонали, телек, тоже «двойка». Она порылась в нижнем отделении того же углового шкафа достала кассету, сунула в «двойку» и включила телевизор.
Я уселся на диван, пододвинув к нему стул и закинув на него ноги, она улеглась на диван, положив голову мне на ляжки (ага, да у нее тоже, если всмотреться, в дивной рыжей гриве мелькают серые ниточки), из динамиков телевизора полилась какая-то знакомая мелодия, я закрыл глаза…. А когда открыл, на огромном экране черноволосая Мария Шнейдер в светлом плаще, сапожках и черной шляпке прыгнула через метелочку, и тут же на мгновение крупным планом, во весь экран, появилась потрясающая морда стареющего Марлона Брандо, смотрящего куда-то вверх…
«Последнее танго в Париже»… Не сказал бы, что это — мой любимый фильм, но… Из первой десятки.
Эх, сколько же было шуму, криков, воплей об этом фильме на заре перестройки. Слова какие-то говорили — «искусство», «не искусство», «порнография», «не порнография», «эротика»…. Господи, как же блевать хочется от всех таких воплей, и даже не от тупости, не от их блядского вранья, а от… Лицемерия! Ведь как раз те, кто орет про порнографию, круче всех западают на «клубничку», только… Только им не хочется, чтобы «клубничка» всем доступна была — они хотят быть избранными и дрочить на эту «клубничку», как раньше — на своих, на закрытых просмотрах. И главный кайф для них в том, что всем нельзя, а им — можно…
Подбил бабки и подвел черту, кажется, один знаменитый Российский Поэт, который еще раньше прославился тем, что круто отменил выражение «заниматься любовью». Нет, сказал он, будучи с визитом в Соединенных Штатах, у нас такого понятия, нам, русским людям это чуждо…
В каком-то интервью он с высоты своего поэтического Олимпа бросил, что «Танго» — никакая не эротика и к порнографии не имеет никакого отношения, но… Далее он заявил, что «Танго» — гораздо хуже порнографии, и в отличие от последней (которую он, поэт, презирает, а разная плесень пускай глядит — скорее вымрет) он бы «Танго» как раз и запретил… Как же так — вякнул было журналистик, а гласность, там, и прочая демократия, — и получил в ответ по смыслу: «А вот так, блин! На том, блин, стою и стоять буду!» Словом, поручик Голицын, плесни самогону, корнет Оболенский — надеть ордена…
