Джумпа Лахири - Тезка
Квартира отца на втором этаже. Гоголь открывает дверь, снимает ботинки, оставляет их на резиновом коврике, который отец, видимо, постелил, чтобы не пачкать пушистый серовато-белый ковер во всю ширину комнаты. На полке в прихожей стоят отцовские кроссовки и его домашние шлепанцы. Гоголь проходит в просторную гостиную, слева дверь в спальню, справа — кухня. Стена между кухней и гостиной низкая, это мечта его матери, — она всегда хотела иметь возможность готовить и одновременно разговаривать с гостями. На холодильнике магнитом прикреплена семейная фотография: Гоголь и Соня с матерью на фоне Фатехпур-Сикри, «мертвого» города, — ноги у них обвязаны холщовыми мешками, чтобы защитить подошвы от раскаленной каменной мостовой. Он тогда еще учился в школе, а Соне было лет десять. Мать одета в шальвар-камиз, хотя обычно она стеснялась носить такой костюм при родственниках, которые привыкли видеть ее в сари. Один за другим Гоголь открывает ящики кухонных столов — они в большинстве своем оказываются пустыми. Он находит четыре тарелки, две чашки, четыре бокала, нож и две вилки, явно привезенные из дома. В кухонном шкафу обнаруживается лишь небольшой мешочек сухого гороха, немного печенья, пачка чая, пятифунтовый мешок сахара с дыркой наверху и жестянка со сгущенным молоком. Внизу громоздится здоровый мешок белого риса. На столе притулился тостер, рядом — электрическая рисоварка, несколько баночек со специями, надписанных рукой матери. Под раковиной — жидкость для мытья посуды, рулон мешков для мусора, единственная мочалка.
Гоголь проходит по квартире, глядя на последние предметы, которыми пользовался его отец. За гостиной располагается маленькая спальня, в ней помещается только кровать, узкая дверь ведет в ванную без окна, где на полке под зеркалом — одинокая банка крема «Пондз», который отец всегда использовал вместо крема после бритья. Гоголь сгребает все, что видит, в мешок для мусора — и крем, и специи, и вчерашний номер «Таймс». «Не привози ничего назад, — сказала ему мать глухим от выплаканных слез голосом. — Это не в наших обычаях». Вещи ему выбрасывать легко, но, когда дело доходит до продуктов, он останавливается — как же можно выкидывать рис и печенье? Отец никогда бы не допустил этого, он был настолько экономен, что делал матери замечание, если та наливала в чайник больше, чем нужно, воды. Но не привозить же продукты домой!
Спустившись в подвал к мусорным бакам, Гоголь видит стол, на котором жильцы оставляют ненужные им, но еще хорошие вещи. Там уже лежит несколько книг и видеокассет, белая эмалированная кастрюля с прозрачной крышкой. Какое облегчение, вот и решение его проблемы! Гоголь добавляет туда пылесос, рисоварку, магнитофон, телевизор, занавески с приделанными к ним крючками, отцовскую одежду. Из всего наследия он сохраняет только бумажник с сорока долларами, их с Соней детскими фотографиями и тремя банковскими картами, а также фотографию с холодильника.
Вроде и работы было не так уж много, но, когда Гоголь оглядывается по сторонам, он понимает, что близится вечер. Удивительно, сколько мешков ему пришлось снести вниз, сколько раз спуститься и подняться по лестнице. Гоголь смотрит на список телефонных номеров — ему еще надо сделать несколько звонков, пока рабочий день не закончился. Позвонить в прокат машин. Позвонить в университет. Позвонить управляющему домами, сказать, что квартира освободилась. «Какой ужас! — слышит он восклицания незнакомых ему коллег отца по университету. — Мы же расстались с ним в пятницу, он был в полном порядке!», «Нам так жаль…», «Какой, должно быть, это шок для вас…». Не волнуйтесь, говорит ему управляющий, мы пришлем людей, все сделаем, не проблема. Затем он отгоняет машину в прокат, возвращается назад на такси. В фойе объявление: «Доставка пиццы на дом». Гоголь заказывает себе пиццу, пока ждет доставки, звонит домой. Номер все время занят, лишь где-то через час трубку поднимает незнакомый мужчина. Голос с бенгальским акцентом объясняет ему, что его мать и Соня сейчас отдыхают, лучше их не будить. На другом конце провода голоса, шум, скрип дверей и звяканье посуды. Это еще больше подчеркивает абсолютную тишину отцовской квартиры. Гоголь думает, не принести ли назад телевизор, но потом решает позвонить Максин. Он не может поверить, что еще сегодня утром он проснулся в ее объятиях, что она провожала его до стоянки такси.
— Бедняжка, — говорит Максин, — мне надо было поехать с тобой. Слушай, я еще успею приехать к утру, если выскочу из дома прямо сейчас.
— Да я уже все здесь закончил. Больше здесь нечего делать. Я улетаю завтра первым же рейсом.
— Но ты не останешься там, Ник, правда?
— А что мне делать? Других рейсов нет.
— Я имею в виду, не останешься на ночь в этой квартире?
Почему-то он чувствует себя обиженным за отцовскую квартиру, за эти три пустые комнаты.
— Я здесь никого не знаю.
— Ник, умоляю тебя, поезжай в гостиницу, не оставайся там один всю ночь.
— Ладно. — Он вспоминает, что последний раз видел своего отца почти полгода назад, они с Макс тогда заехали к родителям по дороге в Нью-Гэмшпир. А когда он последний раз разговаривал с отцом? Три недели назад? Четыре? В отличие от матери его отец не часто звонил ему просто так, без дела.
— Ты была со мной, — говорит он Максин.
— Что?
— Ты была со мной, когда я последний раз видел отца.
— Я знаю. Я так сочувствую тебе, Ник! Обещай мне, что заночуешь в гостинице.
— Да, обещаю.
Он снова поднимает телефонную трубку и набирает номер справочной гостиниц. Прослушивает список отелей, просит соединить его с одним из них. Однако когда портье в гостинице поднимает трубку с вопросом «Чем могу помочь, сэр?», Гоголь кладет трубку на рычаг. Он не хочет уезжать из этого места, где еще витает дух его отца, не хочет проводить ночь в безликом номере. До тех пор пока он здесь, квартира не останется пустой. Гоголь ложится на диван, прикрывшись курткой, но сон не идет: всю ночь он проводит, то впадая в полудрему, то просыпаясь вновь, балансируя на грани сна. Он думает о своем отце: что он делал вчера, когда почувствовал первый укол боли? Готовил себе чай? Сидел на диване, на котором Гоголь сейчас лежит? Он представляет, как его отец, посеревший от боли, нагибается, чтобы в последний раз натянуть на ноги кроссовки, как едет в больницу, не подозревая, что видит этот город в последний раз. Вот он останавливается на красный свет, слушает прогноз погоды, думает о том, как проведет Рождество. В окно медленно вползает синий рассвет, и Гоголь вдруг чувствует прилив бодрости, как будто ждет, что отец каким-то чудесным образом материализуется в сероватой утренней дымке. С этой мыслью он засыпает, так глубоко и крепко, что не слышит звонка будильника.
Он просыпается около десяти утра, неяркий свет заливает комнату. У него раскалывается голова, такая неприятная, тягучая боль, идущая откуда-то из затылка. В комнате душно, Гоголь открывает балконную дверь и выходит на свежий воздух. Глаза режет от недосыпа и усталости. Он смотрит на пруд с рядом заснеженных скамеек, о котором рассказывал ему отец: каждый день до ужина он обходил его двадцать раз — получалось около двух миль. Сейчас внизу появляются первые жильцы, спускают с поводков собак, здороваются, несколько человек с флисовыми повязками на головах синхронно делают утреннюю зарядку. Гоголь натягивает свою куртку, выходит на улицу. Поначалу ему нравится бодрящее ощущение холода на лице, но очень скоро он понимает, что на улице очень холодно: мороз безжалостно кусает его за пальцы, треплет брюки, режет уши, забивается в нос. Гоголь быстро поворачивает назад, в спасительное тепло квартиры. Он принимает душ, одевается во вчерашнюю одежду, вызывает такси. В последний раз спускается в подвал и выбрасывает полотенце, которым он только что вытерся, и серый телефонный аппарат. В аэропорту он поднимается на борт самолета, следующего прямым рейсом в Бостон. Мать и сестра будут встречать его в аэропорту, наверняка с оравой гостей, приехавших на поминки. Гоголь страшится встречи с матерью даже больше, чем страшился опознания в морге. Теперь он знает, какое чувство стыда и горечи испытывали его родители, получая вести о смерти близких по телефону, а ведь они даже не могли сразу приехать на родину и вынуждены были горевать в одиночестве, на чужбине.
Гоголю казалось, что путь в Кливленд был ужасно долгим, но обратный перелет проходит слишком быстро. Перед самой посадкой он пробирается в туалет, и его рвет в раковину. Ополоснув лицо, он бросает на себя взгляд в тусклое зеркало туалета, — подбородок зарос щетиной, а в остальном его лицо совершенно не изменилось. В голове проносится детское воспоминание: отец с безумным, перекошенным от горя лицом бреет голову одноразовой бритвой, а мать кричит в голос, пытаясь его остановить. В тот день отец порезал себе кожу во многих местах, после, этого целый месяц ему пришлось ходить в панаме, чтобы скрыть шрамы. «Пожалуйста, не надо», — повторяла мать, плача, но отец заперся в ванной и через полчаса вышел оттуда совсем другой — маленький, лысый, синеватый. Только много лет спустя Гоголь понял смысл отцовских действий: бенгальцы бреют головы в знак траура по своим родителям, в этом, по древнему обычаю, заключается их сыновний долг. Но в то время Гоголь был слишком мал, чтобы это понять, — он расхохотался, глядя на голую как колено голову отца, а Соня, совсем еще крошка, заплакала от страха.
