Анна Матвеева - Девять девяностых
Ада встала в парижскую собачью какашку. А через пять минут голубь уронил ей на плечо теплую каплю. Она не сердилась ни на собаку, ни на голубя — в сумке был носовой платок, подошву легко почистить о поребрик.
Настоящий Париж открывался Аде — как будто она перелистывала большую книгу с картинками.
Страница за страницей, улица за улицей.
Кариатиды в платьях из пыли держат на плечах балконы (одна еще как будто бы нюхала у себя подмышку — Олень так часто делала, думала, что никто не замечает).
Платаны увешаны шариками (Олень важно сказала бы — «соплодиями», она любила ботанику), как новогодние елки, а кора у них гладкая, с «военным» рисунком. Красные ромбики-вывески «Tabac». Прозрачные пакеты вместо мусорных ящиков — наследие терроризма: «Мы должны видеть весь ваш мусор». Женщина в черном пальто, с белой собачкой-дворняжкой — а ведет ее гордо, как дорогую таксу. Аромат духов — от женщины или от собачки? — накрывает Аду с головой, как штора в летний день, в открытое окно.
Пахнет перезрелой розой, Олень такую выбросила бы — она терпеть не может увядшие цветы.
Будь здесь Олень — они бы вместе ахали, по очереди толкали друг друга локтями — смотри, какая попа! Можно положить что-нибудь сзади — и оно не упадет. Хозяйка попы — африканка в тюрбане — улыбнулась Аде так широко и белозубо, как будто открылся сам собой старинный черный рояль с белоснежными клавишами.
Ада читала вслух имена улиц — прекрасная музыка! Рошешуар. Кондорсе́. Мобеж. Лафайет. Названия — всегда отдельное наслаждение. Этим Ада похожа на маму. Мама тоже любит названия, имена, слова — и если запоминает незнакомый пейзаж, так только по ним, а не по тому, что видит. Словесные люди верят написанному, и только потом — глазам своим. Вначале было — слово. Поэтому, жаловалась мама, ей так трудно приходилось в Пекине — китайский язык ничего не сообщал ей, письменность тоже шла по разряду «изобразительных искусств». Один только иероглиф — «человек» — мама смогла определить, потому что увидела в нем бегущие ноги.
Ада снова спросила время у прохожего — оказалось, что ей самой давно пора превращаться в бегущие ноги. Мобеж, Кондорсе, Рошешуар.
Столкнулась с Еленой в дверях комнаты. Елена была полностью одета, накрашена, и пахло от нее духами с арбузным запахом — они вошли в моду минувшей весной. Резкая, почти неприятная свежесть. Олень в буквальном смысле слова тошнило от таких ароматов.
— Ты где была? — ревниво спросила Елена.
Как будто боялась, что Ада успеет откусить от Парижа больше, чем положено.
Каждому свой Париж
Татиана вывела группу на улицу, придирчиво оглядела каждого — будто бы детей вела на праздник. Подняла вверх зонтик — черно-белый, точно жезл регулировщика. Роза и Лиля — два башкирских цветочка, Ада наконец запомнила, кто есть кто, — хихикали, как первоклассницы. Елена плыла по тротуару нарядным кораблем — и один старенький дедушка в очках так загляделся на нее, что даже споткнулся на ровном месте. Спас его столбик — дедушка вовремя ухватился рукой. Эти спасительные столбики, ограждающие тротуары, стоят по всему Парижу. Круглоголовые, как пешки. Ада из всех шахматных фигур особенно любила пешек и коней. А вот кто ей всегда не нравился — так это король. Они иногда играли в шахматы с Оленью, притом что обе почти не умели это делать. Чаще всего у Ады оставался на доске одинокий король (а король-то голый!), но Олень не могла поставить мат, и король скакал по клеткам, как блоха.
Из одной грузовой машины выгружали мясо — чистейшие туши, с таких можно портреты писать. Из другой — выносили голые манекены. Татиана подгоняла свое зазевавшееся стадо, как умелый пастух, прокладывала дорогу к метро. Станция «Anvers». Внутри пахнет, как в любом метро мира. Татиана выстроила туристов на перроне, подальше от скамейки, где спал клошар.
— Сейчас я научу вас пользоваться парижским метро, — торжественно сказала она.
Оказалось, что двери в вагоны здесь просто так не откроются — нужно жать на квадратную кнопку или дергать кверху рычаг. Все внимательно слушали, только Ада отошла в сторону — посмотреть карту Парижа, разобранного на разноцветные метролинии. К ней тут же направилась японка и на хромом французском спросила, как проехать до музея Клюни.
— Не знаю, — смутилась Ада. — Я здесь первый день.
Татиана услышала Адин французский — и нахмурилась, да так, что на лбу появилась раздраженная морщина буквой V. По мнению Татианы, никто из группы не имел права знать французский. Тем не менее она назвала нужную станцию метро — и счастливая японка благодарила, кланяясь.
Пришел поезд, Елена пробовала открыть рычаг — и чуть не сломала ноготь. Ногти у нее были длинные и острые, а с внутренней стороны — грязные, это Ада заметила еще в автобусе.
«Я в Париже, — напомнила себе Ада. — Нечего думать о красе ногтей».
Они доехали до Сите́, вышли к цветочному рынку, и Париж открылся каждому на свой лад. Все смотрели на одно и то же — а видели разное.
Мятный Шарлемань с раздвоенной бородой, с ним — Роланд и Оливье. Химера на башне Нотр-Дам любуется городом, а заодно дразнится, высовывает язык: «Я в Париже, а ты нет, бе-бе-бе». Елена позирует, стоя спиной к алтарю. «Сними меня так. И еще вот здесь. И тут». Лиля безотказно жмет на кнопку фотоаппарата. У колокола — легкомысленное имя Эмманюэль. Людмила Герасимовна — почетный пенсионер из Пензы — ставит свечку перед статуей святого Дени. Этот Сен-Дени долго шел после казни со своей головой в руках. Людмила Герасимовна считает встречу с его статуей счастливым знаком — у нее старший внук Денис, совсем, к сожалению, непутевый. Свечка — за его благополучие и чтобы всё управилось к Славе Божией. Наверное, это не страшно, что они православные, а храм разума — католический, надо было спросить у батюшки в Пензе. Людмила Герасимовна гонит от себя прочь неуместные для верующего человека мысли — когда Татиана рассказывала им про святого Дени, который шесть километров прошагал с отсеченной головой в руках, ей некстати вспомнились куриные казни детства. Когда курице отрубают голову, она какое-то время действительно бегает по двору — одна тушка, без головы. Даже самых добрых детей это зрелище завораживало. Прости, Господи.
Статуя Людовика Тринадцатого с короной в руках вечно благодарит небо и лично — Господа Бога за то, что подарил ему наследника, Четырнадцатого. Аркбутаны, неф, трансепт и хоры. Гигантский щит витражной розы…
Татиана поглядывает на часики: пора, товарищи! Ада на ходу проводит рукой по стене собора — сколько же ты всего повидал, миленький! Как не хочется с тобой расставаться… Но Татиана гонит свою отару дальше — полюбуйтесь Сен-Шапель и Консьержери́ — к сожалению, посещение этих памятников французской архитектуры не включено в программу данного тура.
Любовались на ходу, на бегу, Елена, впрочем, успела приобнять Татиану на фоне Дворца Правосудия — и потребовать у прохожей парижанки, чтобы сняла их на память. Парижанка была не в восторге, явно спешила — и за ней, как заметила Ада, шли двое мужчин с портфелями. Но Елена уже улыбалась в камеру, сверкали золотые зубы — и женщине пришлось нажать на кнопку фотоаппарата. Почему нельзя было попросить кого-то из группы, Ада так и не поняла. Парижанка стремительно вернула Елене камеру и бежала прочь с такой скоростью, что ее алый шарф реял на ветру, как знамя.
— Это одна очень известный адвокат, — растерянно сказала Татиана. Она часто делала ошибки в русском, и Аде мучительно хотелось поправить ее (так, бывает, хочется натянуть сползающий чулок).
Дальше они где-то обедали — быстро и невкусно, а все последующие события Ада уже не смогла бы в точности расписать по часам и минутам. Полтора дня рассы́пались на сотни мелких подробностей, деталей и эпизодов, восстановить хронологию этой мозаики было бы немыслимо, да и зачем?
Вот возмущается Елена — она вовсе не собирается тратить свое время в Париже на посещение домов для престарелых и инвалидов, как сказано в программе. Но и разобравшись, не стыдится: она не обязана знать, что Дом Инвалидов — музей, где в шести гробах лежит Наполеон.
Вот Роза и Лиля позируют в кафе на Монмартре — с чужими кофейными чашками, еще не убранными со столика.
Вот раздаются утробные звуки органа в церкви Сен-Сюльпис, такой нелепой с этими ее разными башнями. Органист играет гамму — она идет, как лестница, вверх, и каждый звук в ней — ступенька. Ада играла гаммы в подготовительном классе музыкальной школы при Доме офицеров (мама важно уточняла: «Окружном»). Бегала с тряпичным мешочком на занятия — мыслями в Париже.
В большом и радостном.
Вот Триумфальная арка, с нее видно, что город аккуратно нарезан треугольниками, как торт — острым ножом.
Вот еще открытие — какой же маленький город! Можно за день обойти, и не устанешь.
