Анна Матвеева - Девять девяностых
Женечка оказался безобидным, если не смотреть на него — просто душка. Ада и Олень сидели на телефоне, отправляли факсы, общались с покупателями. Женечка пробовал приставать вначале к Олени, потом к Аде — но делал он это довольно вяло, как будто сам себя проверял на пригодность, не более того. К тому же у него была жена — она всегда ходила в мохеровых штанах сиреневого цвета и в такой же точно мохнатой куртке с капюшоном. Брови у нее были как у матрешки — нарисованные дуги.
Ни дать ни взять сиреневый медведь, эта жена вваливалась в контору «с проверочкой» каждый вечер — и так зыркала на девчонок, что они враз отучились улыбаться. Ада, впрочем, и прежде не умела. Она была, наверное, единственным человеком в мире, которого не красила улыбка. Когда Ада улыбалась, то становилась похожей на монголку — глаза исчезали с лица.
А сегодня им было и вовсе не до улыбок. Олень сочиняла эссе на тему «За что я люблю свой город».
— Я его ненавижу, — призналась Олень.
Ада придумала первую фразу: «Города любить проще, чем людей».
— Собак — еще проще, — ворчала Олень. Она была сегодня вредная, как в первый день цикла.
— Ну напиши, что любишь наш город за то, что у него богатая история. Что именно у нас убили царя.
— Да, за это я его особенно-особенно! Адка, хочешь помочь — не мешай!
Ада обиделась. Она ничем не провинилась перед Оленью. И вообще зря она так старается, даже ручку грызет. Всё равно ничего хорошего не напишет.
И Ада тоже — не напишет. Чем восхищаться в Екатеринбурге, за что его любить? Плотинка, десяток-другой исторических домов — снизу каменные, сверху деревянные. Рок-клуб. Дендрарий. Люди — злые, как в Эстонии (про злых эстонцев Ада слышала с детства от тетки, которая была первым браком в Тапе). А самое главное — это наш родной город. Мы обязаны его любить, как маму и папу. «Но ведь меня никто не спросил, где бы я хотела появиться на свет». И вот усталый служака, неизвестный ангельский чин, шлепнул отметку в карте судьбы — «Свердловск». Год — 1971. Ада надеялась, что хотя бы место смерти ей будет назначено другое. Что может быть скучнее, чем родиться и умереть в одном городе? Если так, всю жизнь будешь ходить мимо своей будущей могилы.
Между тем в Париже столько прекрасных кладбищ. Монпарнас. Пасси. Пер-Лашез. Монмартр. Олень (мы уже опять впереди, перескочили через двадцать лет) как-то была на Пер-Лашез со своим старшим сыном и восхищалась кладбищем — посмотри, зайка, как у них всё здесь красиво! Медью звенела в ее словах фальшивая нота, подхваченная в путеводителе, как вирусная инфекция.
— Я тебя здесь когда-нибудь похороню, — пообещал зайка. Олень расхохоталась. Начала присматривать себе местечко и дизайн надгробия. Они вышли с кладбища последними — когда сторожа били в колокол и кричали, что семетьер закрывается.
— Начинай копить деньги, — посоветовала Олень сыну, чтобы поставить точку в похоронной теме.
Писать о Париже — проще простого, приятней приятного. Но Олень сочиняет эссе про Екатеринбург, потому что завтра его нужно сдать… Тут Женечкина супруга вваливается в комнату, как сиреневая чума. Два модных цвета нового сезона — сиреневый и горчичный, таков вердикт уличной моды. Сегодня чума в новых мушкетерских сапогах-ботфортах — октябрь уж наступил.
«Октябрь! — вспоминает Ада. — Паспорт, наверное, готов!»
Она звонит Клавдии Трофимовне в ближайший рабочий день, и та возмущается: где носит Аду? Деньги нужно сдать в течение трех дней. «В течение» Клавдия Трофимовна произносит так, что нет никаких сомнений — на письме было бы «в течении». Но Ада готова простить ей и не такую ошибку, хотя обычно всех кругом поправляет, так что несчастная Эль-Маша при ней вообще боится рот раскрыть.
Но где взять деньги в течение трех дней? Скорее всего, эти дни просто утекут по течению, и Ада не сможет выловить из них ни одного лишнего доллара.
Доллар — новая валюта России, к нему все быстро привыкли, хотя некоторые до сих пор боятся подделок.
— Ах, тебе не нравится глаз президента? — кричала однажды при Аде красивая восточная женщина, когда с ней стал спорить уличный меняла. — У этого президента глаз красивее, чем у твоей жены, понял?
Меняла понял, хотя жены у него вообще не было.
За время работы на Женечку Ада скопила четверть нужной суммы.
Париж уходил за горизонт прямо на глазах.
Ада два дня думала, а на третий вошла в кабинет к Женечке, где он сидел, почти не видный за коробками и мешками. И сказала:
— Евгений Петрович, мне нужна ваша помощь. Клянусь, я всё отдам!
И взметнула руку в пионерском салюте.
— Прямо так и сказала? — ужасалась Олень.
Ада раскладывала на столе новенькие доллары — как будто гадала на короля. Точнее, на президента. Сейчас она выйдет из конторы, пройдет один квартал и купит себе Париж.
У Женечки сегодня были гости, один — с гитарой. Пел приятным, хотя и несколько шатким тенором песни, которые теперь стали называться шансоном.
Ада и Олень ушли на словах: «Зойка, любовь мою ты продала!»
На подступах
Москва, Киев, Варшава и Вена — мужчина и три женщины. Всего лишь четыре ступени на пути к Парижу, хотя Ада ни разу не была за границей, и Варшава с Веной ее все-таки отчасти интересовали. Тем более у нее, как у всех хорошеньких русских женщин, была польская прабабушка. «Поляки — спесивые», — считала мама. (Прабабушка числилась по папиной линии.)
Ада начала сборы за неделю до отъезда — одалживала вещи, чтобы не опозориться в Париже. Олень пожертвовала черную сумку из кожаных лоскутов. Эль-Маша принесла газовый шарфик, Ада, глядя на него, вспомнила соседку сверху: она ходила в таком же, и уши неприятно просвечивали сквозь ткань. Мама разрешила взять «вареные» джинсы, которые привезла из Китая себе. Велела обращаться аккуратно. Папа… Папа дал триста долларов и попросил:
— Возвращайся.
Для университета сделали больничный, Женечка просто махнул рукой: вернешься — звони! Даже слегка задело, как легко ее все отпустили.
Олень приехала на вокзал с тем самым Алешей. Смотреть на них было не очень приятно — вокруг плавало облачко общей тайны. Словечки, перегляды, хихиканья. Алеша по первой же просьбе Олени побежал за мороженым, хотя день был студеный. Свердловский вокзал, знакомый с детства — запахи сажи, пирожков, чужого страха опоздать. Стены заклеены круглыми бумажками от мороженок — и строгий обиженный голос объясняет, что «пассажирский поезд номер такой-то до Москвы отправляется с первой платформы. Нумерация вагонов начинается с головы состава». Ада смотрела, как Алеша обнимает Олень, и сама собой возмущалась — она ведь в Париж едет! Зачем грустить? Вот по этому, что ли, грустить — серому небу, серым домам, серым людям?
Ада не вернется. Возможно, она видит Олень в последний раз. И маму с папой сегодня утром тоже видела в последний раз перед долгой разлукой. Особенно тяжело расставаться с папой. Но он ее поймет. Потом она освоится — и всем пришлет приглашение. Кроме разве что Эль— Маши.
Толстая проводница кивнула — поехали!
Ада обняла Олень. Алеша чмокнул ее в щеку, от него приятно пахло — как от чистого, домашнего щенка.
В вагоне Ада не сразу нашла свое место, и, когда выглянула в окно, — друзей на платформе уже не было.
Она взобралась на верхнюю полку, решила, что будет спать до Москвы.
На дне души саднило.
Ада представляла себе, как Олень с Алешей садятся в двадцать первый автобус. Олень, как всегда, встанет туда, где «гармошка» и колесо.
А завтра — концерт одной знакомой группы.
А вдруг она, Ада, так и проживет всю жизнь в одиночестве?
Ну и пусть.
Главное, чтобы в Париже.
Дорожная болезнь
Москва сразу же невзлюбила Аду.
Ревнивая баба, у которой лучшие годы позади, — вот какой Ада увидела Москву в тот свой приезд.
Как только вышла на перрон, кто-то из встречающих отдавил ей ногу, потом грязно обругали, будто облили с ног до головы помоями. Ада поняла: все отношения с Москвой надо свести к минимуму. Лучше — к нулю, но не выйдет.
Встреча с группой — на другом вокзале, туда и поехать. Не дать столице ни малейшего шанса.
Сумка у Ады была небольшая, даже таксисты не реагировали. Метро под боком, точнее — под землей.
Пока ехала — заболела.
Ада всегда с точностью знала, когда именно к ней пристала инфекция.
Сегодня она приняла облик дамы печального возраста — такого, что еще один шаг, и свалится в старость, как в пропасть. Но пока держится — старается, правда, лишний раз не улыбаться, чтобы лицо не пошло морщинами. Они сидели рядом в метро, Ада читала книжку, чтобы скоротать дорогу — а дама-инфекция косила глаза, чтобы читать вместе с ней. И даже цокала возмущенно языком, когда Ада слишком быстро перелистывала страницы. Книжка была — «Мадам Бовари». Инфекция очень хотела узнать, чем окончится прогулка Эммы с Леоном в экипаже, — и, когда Ада пошла к выходу, осталась очень недовольна. Вот эта дама и успела передать Аде «воздушно-капельным путем» какую-то заразу. Ада вдохнула ее через нос — и вуаля. Еще не дождалась группы на вокзале, а уже еле-еле на ногах держалась.
