Аля Аль-Асуани - Чикаго
— Думай, что говоришь, или я за себя не отвечаю!
Я держал его левой рукой, а правая, к счастью, была у меня свободна, и я смог отскочить назад, когда он ударил меня в живот, и тем самым смягчить удар. Я притянул его за ворот ближе и вмазал по лицу. Раздался тупой звук, от силы и резкости удара у парня из носа хлынула кровь. Поняв, что ему меня не одолеть, он завопил:
— Ты напал на меня! Тебя исключат из университета!
Его друзья разделились на две группы — кто-то разговаривал с ним, кто-то косился в мою сторону. Я уже не помню, как в университете появилась полиция и всех нас отвели в отделение. Пожилому, совсем седому полицейскому мой обидчик сказал, что я уже долгое время преследую его, и он требует, чтобы я ответил за нападение по закону.
Я хранил молчание. Наконец офицер обратился ко мне, и я рассказал, что произошло.
— Я действительно его ударил, — сказал я спокойно. — Он оскорбил мою страну и издевался над моим народом.
— Что он сказал о вашей стране? Попытайтесь вспомнить дословно.
Я письменно передал весь наш разговор. Офицер задумался и потом спокойно сказал:
— Послушайте… Вы оба нарушили устав университета. Ты (он показал на него) употреблял выражения, которые разжигают национальную рознь между студентами. А ты ударил сокурсника. Если я составлю протокол, то вас обоих привлекут к административной ответственности.
Зависла пауза. Я представил, как после отчисления меня сажают в самолет, и пришел в себя, только когда услышал голос офицера, впервые смягчившийся:
— Конечно, если вы хотите решить дело миром… Если вы принесете друг другу взаимные извинения… В этом случае я лишь возьму с вас обещание, что подобное не повторится.
Обидчик не дал мне возможности подумать, подошел ко мне и громко сказал:
— Я извиняюсь!
Я не услышал раскаяния в его словах. Он произнес их как актер, как будто хотел сказать, что на самом деле он не сожалеет, но вынужден это сделать, чтобы избежать административного наказания. Я бросил на него взгляд:
— Я тоже сожалею о своем поступке.
Их провокации вывели меня из себя, но о них я думал не долго. Я создавал свою новую жизнь и старался не падать духом, регулярно занимался и уже заканчивал написание новой касыды. Мои тревоги уходили после встреч с Вэнди. Но самое главное, я встретил настоящего друга. Навсегда останусь обязанным доктору Караму Досу за то прекрасное время, которое мы провели вместе. По выходным мы встречались в доме Грэхема, но и на рабочей неделе часто созванивались, чтобы встретиться в кафе на Раш-стрит. Я открыл в нем прекрасного, скромного и чувствительного человека, настоящего художника. Мы вместе слушали Умм Кальсум. Он оказался большим ее ценителем, знающим, как создавалась каждая песня и когда впервые она была исполнена. Он настолько любил Египет, что с огромным интересом следил за всем, что там происходит, и мог обсуждать это со мной долгими часами. Он всегда говорил с таким воодушевлением, что мне хотелось делиться с ним новыми идеями, как только они приходили мне в голову. В воскресенье вечером, как обычно, мы выпивали дома у Грэхема. Я выждал, пока мы пропустим несколько бокалов и разгорячимся, а затем спросил доктора Карама:
— Вы слышали о демонстрациях в Каире?
— Смотрел вчера по «Аль-Джазире».
— И что вы об этом думаете?
— Считаете, что несколько сотен демонстрантов могут поменять власть?
— Если бы службы безопасности не блокировали митингующих, к ним бы присоединились все египтяне.
— Вы неисправимый оптимист.
— Конечно. Если египтяне выходят на улицы и требуют отставки президента, что-то изменилось, и уже невозможно жить как раньше.
— Но протестующих единицы. Широкие массы не волнует проблема демократии.
— Все революции в истории Египта начинались с протеста меньшинства.
— Поживем — увидим.
— Но просто сидеть и ждать не годится.
— Что же мы можем сделать?
— Мы многое можем сделать, но все зависит от Вас.
— От меня?
— Вы готовы занять четкую позицию по отношению к происходящему в Египте?
— Планируете военный переворот?
— Я не шучу.
— Что вы задумали?
— Послушайте… Через несколько недель в Чикаго приедет президент. Мы не должны упустить этот шанс.
Грэхем, следивший за нашим разговором, вскочил с хохотом и налил себе еще бокал.
— Ой! Только не это! Я не хочу быть свидетелем преступного заговора. Вы что, собираетесь убить президента Египта? Может, начнем с Джорджа Буша?!
Я подождал, пока он перестанет смеяться, и сказал серьезно:
— У президента будет встреча с египетскими аспирантами. Я думаю о том, чтобы выступить перед ним с заявлением.
— С каким заявлением?
— Мы потребуем, чтобы он отказался от власти, отменил чрезвычайное положение и начал проводить демократические реформы.
— Вы думаете, он прислушается?
— Я не до такой степени наивен. Это просто акция, но она будет иметь последствия. Египет охватили демонстрации с требованием свободы. Протестующих избивают и арестовывают, не щадят даже женщин. Разве долг не велит нам предпринять что-то ради этих людей? Если мы напишем заявление, его подпишут все египтяне Чикаго, а затем мы вручим его президенту в присутствии журналистов и телевизионщиков, и это нанесет серьезный удар по режиму.
— Неужели ты рассчитываешь на то, что люди подпишутся под таким документом?
— Не знаю. Но попытаться стоит.
Он хранил молчание.
— Вижу, Вам трудно решиться? — спросил я.
— Вовсе нет.
— Разве вам никогда не хотелось сделать что-нибудь для своей страны?
— Как хирургу, но без политики.
— Коррумпированный режим — главная причина всех наших бед. Декан медицинского факультета университета Айн Шамс, который не принял ваш проект, был назначен на должность потому, что он поддерживает существующий режим. И не важно, есть у него медицинская квалификация или административные способности. Он просто является частью этого механизма и, лицемеря, стучит на своих коллег службе безопасности. Если бы были возможны свободные выборы, то деканом стал бы достойный человек. Нет сомнения, он был бы рад сотрудничать с вами. И если мы действительно любим Египет, то должны сделать все возможное, чтобы изменить режим. Все остальное будет просто потерей времени.
Доктор Карам посмотрел на меня, одним залпом осушил бокал и сказал:
— Дай мне подумать.
23
Все, что произошло в тот вечер с Тариком Хасибом, произошло помимо его воли. Не в его власти было подчиниться или воспротивиться, и если бы ему пришлось пережить это еще сто раз, то снова случилось бы то, что случилось. Он очнулся, когда уже прильнул к Шайме. Она подняла руку, чтобы взять с полки посуду, он почувствовал ее грудь совсем близко, инстинктивно потянулся к ней рукой и обнял. Она не возражала.
Тарик почувствовал, как это мягкое тело заполняет все его существо. Он завел ей руки за спину и начал целовать губы, лицо, волосы, шею и подбородок. Ее кожа оказалась на ощупь такой нежной, что привела его в еще большее возбуждение. Он продолжал целовать ее в шею и лизать ее маленькое ушко, которое затем прикусил губами, так, как он видел в порнофильмах. Она впервые негромко, но страстно застонала и прошептала какие-то слова, которые он не расслышал, как будто пыталась что-то возразить для приличия, но сама прекрасно знала, что это уже ничего не изменит и что она просто пытается снять с себя ответственность, перед тем как отдаться нахлынувшим чувствам.
Через несколько минут жарких объятий он расстегнул на ее абае тихо звякнувшую молнию. Шайма не сопротивлялась, только следила за его руками, как загипнотизированная. Он распахнул абаю, стиснул розовый хлопчатобумажный бюстгальтер и обнажил груди, подобные двум спелым плодам. Тарик вдохнул, громко выдохнул и вжал голову между ее грудей. Он испытал невероятную нежность. Ему вдруг захотелось плакать, словно от горя, что он не сделал этого раньше, как потерявшийся ребенок, отчаявшийся встретиться с матерью и вновь нашедший ее, как будто тепло, идущее от них, было знакомо ему и раньше, но его оторвали от этого источника теплоты, и вот он к нему вернулся.
Тарик покрыл ее груди поцелуями и нежно прикусил их. Шайма тихонько вскрикнула от боли, и тогда он понял, что ее тело в его руках, что оно подчиняется ему, отвечает ему взаимностью и зовет идти дальше. Он расстегнул брюки и прижался к ней. Он не посмел сорвать с нее абаю, но телами они слились друг с другом, и их мышцы сокращались в одном ритме, пока они не преодолели пик наслаждения. Тарик дрожал всем телом от экстаза, от настоящего плотского удовольствия, а не того искусственного, которое он каждый вечер получал в ванной. Ему показалось, что вот сейчас он рождается, воскресает из мертвых, оставляя навсегда свою старую серую жизнь и начиная другую, настоящую.
