Лариса Васильева - Бессонница в аду
Он задумался, а Мария предвкушала, как он все быстро разложит по полочкам, — для Хана неразрешимых проблем не бывает. Ей нравилось видеть его таким умным, энергичным.
— Так, летим с тобой в Москву, ходим по всем действующим художественным выставкам, картинным галереям. Ты выбираешь оптимальную для тебя манеру письма, узнаешь, где этому учат, и договариваешься о покупке видеокассет или дисков с записями уроков. Это, конечно, не совсем то, что нужно, ты, к сожалению, будешь лишена возможности услышать замечания по своей работе, но для умного человека и этого достаточно. Еще есть Арбат, художники в переходах… Потом можно посетить мастерскую какого-нибудь художника, — увидев ее растерянные глаза, добавил: — Ну, это я возьму на себя, в порядке исключения. Я мог бы купить для тебя персональную выставку, но не буду этого делать, тебе ведь предстоит жить без меня, и ты должна научиться бороться. Все будешь делать сама: рисовать, выставлять свои работы, делать им рекламу и продавать. Чтобы рисование стало не просто твоим развлечением, а основным занятием, раз это так нравится тебе. А следовательно, нужно знать всю подноготную «художественной» кухни. И еще одно: тебя, как художника, не должны связывать с моим именем. Иначе потом, после меня, слишком легко будет вычислить по картинам их автора… Таким образом, сейчас не может быть и речи о выставке твоих работ, да их и мало. И как только я отправлю тебя отсюда, сразу все оставшиеся здесь картины уничтожу.
— Жалко… Мне хотелось сохранить некоторые, хотя бы твой портрет…
— Нет, и не вздумай когда-нибудь рисовать меня, по одному только портрету умные люди сразу догадаются, кто ты такая. Хорошо бы здесь поменять тебе внешность, но я ни в ком не уверен — сфотографируют, а фотографию потом передадут на Большую землю. Мишаня неспроста на тебя накинулся, кому-то мешает наша любовь, боюсь, могут устроить что-нибудь непредвиденное во время косметической операции, так, чтобы сразу смертельный исход… Надо ехать за рубеж, там тебя инкогнито положить в клинику, и выйдешь оттуда уже другим человеком с чистым паспортом. Деньги будут переведены на твое новое имя… Так что нам с тобой нужно лететь в Москву — я займусь этим, подготовлю все для поездки за рубеж, а ты прозондируешь мир богемы.
Через неделю они внезапно, никого заранее не ставя в известность, вылетели в Москву. Остановились в гостинице — самый Центр Москвы, рядом Красная площадь, номер люкс…
— Зачем столько комнат на два дня? — удивлялась Мария.
— Чтобы тебя удивить…
Хан распорядился обеспечить Марию транспортом. Дал банковскую карточку и попросил лишь не звонить никому из знакомых, а сам уехал на весь день. Она бродила в одиночестве по выставкам, художественным салонам, магазинам, надолго задерживалась перед понравившимися полотнами, некоторые покупала, приобрела еще несколько художественных альбомов современных художников и не могла удержаться, чтобы не пополнить свой запас кистей и красок. Покупки складывались в багажник, машина все время стояла наготове. Мария, в принципе, могла бы скрыться, никто за ней не следил, водитель дремал в машине, но как бросить Хана? Мария была уверена — сбеги, и у него начнется сильнейший приступ. Теперь она была прикована к нему своей любовью, и даже если бы он ее здесь случайно оставил, забыл, как приблудившуюся собачонку, она сама поехала следом… Находившись до изнеможения, так что ноги гудели, она вернулась в гостиницу — его еще не было, Мария расставила по всей гостиной купленные картины, уселась в кресло и любовалась ими. Это дало толчок ее фантазии, и в мыслях она уже видела свою будущую работу, воображала, что и как напишет.
Хан обещал вечером представить ей видеозаписи ее сына. Запись доставили, когда он еще не вернулся, и Мария в одиночестве просмотрела ее, немного поплакала, хотя сын был здоров, весел. Его сначала сняли видеокамерой на лекции в институте, позже Алешу показали у входа в учебное заведение, так, что была видна вывеска, потом он с друзьями шел по улице, и на заднем плане мелькнуло табло с сегодняшней датой. Видно, профессионалы снимали: сразу предупредили все ее возможные сомнения. Вот Алешка сидит с той же кампанией на скамье в парке, негодник пьет пиво, отдельно крупным планом — пивная банка… Хорошо, что хоть не курит, его товарищ дымил, как паровоз. А больше ей никого видеть не хотелось, никто не был нужен, никто, кроме Хана…
Хан не вошел — ворвался в номер, увидел ее и облегченно вздохнул.
— Я вдруг подумал, что ты уехала…
— Я тебя не видела целый день, соскучилась…
Они обнялись, словно год не виделись, он целовал ее и говорил:
— Мария, Машенька, что ты со мной сделала… Я не хочу умирать, я никогда так не хотел жить, мне же раньше было все равно — сам не боялся смерти и других не жалел. А теперь я хочу жить с тобой, видеть тебя каждый день, целовать тебя, мыть тебе ноги…
— Милый, почему ноги?
— Потому что никогда еще никому не мыл… В кино когда-то видел, как мужик мыл ноги своей жене, я посмеялся над этим тогда, не думал, что когда-нибудь тоже захочу. Ну, давай хоть в ванне тебя искупаю…
Мария плакала и смеялась одновременно.
На следующий день они уже вдвоем выполнили оставшиеся пункты их программы, заказали курс лекций, уроков мастер — класса, и даже не у одного художника, а у трех. Все обещали выполнить заказы быстро.
В Центре жизнь потекла по-старому: Хан работал, Мария ждала его и рисовала, вечерами она радостно бросалась к нему, но потом ее снова тянуло к мольберту. Он посмеивался над ее увлеченностью, но не мешал, устраивался где-нибудь поблизости и смотрел, как она рисует, как, задумавшись, покусывает кончик деревянной ручки кисти. Ему все хотелось посмеяться над этой привычкой, подразнить, но он сдерживал себя, чтобы не вспугнуть ее. А Мария теперь стремилась к совершенству: она заканчивала работу, отставляла ее в сторону, отворачивала лицом к стене, на следующий день находила в ней какой-то диссонанс и снова бралась за кисть. Но назавтра все повторялось: она снова за что-то цеплялась взглядом, и снова дорабатывала свое творение.
— Ты стала так требовательна к себе…
— Жаль, что некому подсказать, в чем тут дело, — задумчиво говорила она, глядя на свою работу. — Вижу что-то не так, а что именно — не пойму…
Хан еще пытался держаться, одновременно управлять хозяйством, заниматься научной работой и, сдерживая противников, бороться за свое место, но его силы были на исходе, ему труднее становилось держать все в памяти, следить за всеми сотрудниками, анализировать их поведение и делать мгновенные выводы. Его уникальный мозг стал допускать ошибки. Окружающие еще не замечали этого, но сам Хан понял, что пришла пора постараться хорошо выполнить последнее и самое важное дело в его жизни — спасти Марию. Ему так не хотелось расставаться с ней, а надо. Сейчас он так хорошо понимал тех людей, которые всю жизнь живут с одной женщиной. Если бы он встретил ее раньше, то наверняка она осталась бы в его жизни единственной. Теперь он тянул время.
Вскоре Хан с удивлением заметил, что Леонид Сергеевич начал проявлять заботу о Марии. Как-то он сказал, что ей, наверно, тяжело все время находиться на ограниченной закрытой территории, для нее это, как тюрьма.
— И что ты предлагаешь? — спросил Хан.
— Ничего, я просто вспомнил, как самому здесь было тоскливо, казалось, что я в тюрьме. А мы-то могли выезжать отсюда. Эх, сейчас бы на пляж, на песочек… Туда, где лето… Представляешь: океан, волны пляж, пальмы, островок какой-нибудь, туземки с опахалами…
Интересное замечание. И как раз после того, как они с Марией обсуждали возможность побега. Что это, совпадение? Что-то он замышляет, ясно, но какая соблазнительная идея — поехать с Марией куда-нибудь на побережье океана, поваляться на песке… А уж потом отправить ее в клинику. Но Леонид неспроста такое советует, чем это может грозить? Зачем ему нужно, чтобы мы уехали вдвоем? Это оставалось для Хана загадкой. От бессилия, неспособности разгадать мысли противника Хана охватывала ярость, он шел в тренажерный зал и до изнеможения молотил боксерскую грушу. Мария инстинктивно чувствовала, что его что-то гложет, она приходила за ним, обнимала, успокаивала.
Постепенно веселые вечерние посиделки в холле прекратились — Хан и Мария проводили вечера у себя, а Леонид Сергеевич просто распоясался, он злобствовал, терроризировал людей, и все старались не показываться ему на глаза. Оказалось, что страшный, безумный Хан был меньшим злом, чем добренький улыбающийся Леонид Сергеевич. Персонал был уже вымуштрован донельзя, но тот все придумывал малейшие предлоги, чтобы наказать того или иного человека. Частенько он сидел в одиночестве, наблюдая за поркой и самозабвенно жуя свои губы. Раньше Олег спорил с ним, не позволял слишком часто устраивать экзекуции, а то и Хан отменял назначенное наказание, — Леонид всегда боялся возражать хозяину, теперь же люди были в его полной власти. Система, выстраиваемая Ханом в течение целого десятилетия, рушилась, монарх только делал вид, что владеет ситуацией. И Лучше всех видел это сам Хан.
