Макс Фрай - Одна и та же книга

Я это все к чему. Человек, конечно, может обойтись без кого и чего угодно, кроме воздуха, воды, тепла и пищи (должен мочь). Но юный жираф — совсем другое дело. Надо бы не забывать нам, прекрасным и удивительным взрослым жирафам, что чьи-то глаза всегда следят за нами из зарослей. Это, разумеется, не налагает на нас обязанности опекать и заботиться; даже демонстрировать себя во всей красе вовсе не требуется. Единственное, что нужно, — не оказаться неумело раскрашенными фанерными макетами. Вот это действительно важно. Важнее всего на свете, может быть.

Рецепт идеальной прогулки — пройтись наяву по тем местам, где не раз доводилось бывать во сне. Равнодушно удивиться переменам: смотри-ка, большой каштан, оказывается, растет возле дома с красной крышей, а вовсе не в центре двора. А на первом этаже этой пятиэтажки теперь, оказывается, парикмахерская, а не кафе. Пожать плечами, улыбнуться рассеянно, пнуть ногой камешек, проследить, как он превращается в лиловую лягушку, залезть в чужой палисадник через дырку в заборе, понюхать цветущую ветку утуутмы, улететь, проснуться.

Меж тем, пока мы с вами тут ерундой занимаемся, Умка записала новый диск, и там, помимо всего прочего, есть две песенки, которые можно (и нужно) слушать с утра до ночи в рамках подготовки к апокалипсису — всеобщему или персональному, как повезет. В одной песенке она то и дело повторяет: «Ничего страшного нет», а в другой все время спрашивает: «Интересно, почему?» Очень важные для проживания правильной жизни, да и просто чрезвычайно полезные в кулацком хозяйстве формулировки.

Я довольно редко суюсь к посторонним людям с назойливыми советами, но это как раз тот случай, когда надо поверить мне на слово и песенки послушать. Концерт, если что, так и называется: «Ничего страшного».

Вечером остаться дома в полном одиночестве, выключить верхний свет, включить настольную лампу. Сделать несколько бутербродов, засунуть их в духовку, или какие там у вас приспособления для превращения холодного в горячее существуют. Заварить черный листовой чай в большом пузатом чайнике, нарезать лимон. Отключить телефоны — это важно. Телевизор, если таковой имеется, — лицом к стене (руки за голову, о да). Забраться с ногами в кресло, бутерброды и чай — на поднос, поднос — на колени, обложиться, к примеру, детективами Агаты Кристи или рассказами Герберта Уэллса, словом, чем-нибудь давным-давно зачитанным до дыр, но с тех пор основательно подзабытым.

Для кого-то все вышесказанное — верный способ испортить себе вечер пятницы. А для кого-то — один из бесчисленных рецептов счастья, самый простой, но далеко не наихудший.

В этот день без краткого списка счастливых предзнаменований не обойтись. И вот он, список.

Встретить детей, играющих в классики, — к счастью.

Встретить взрослого человека на роликах — к счастью. (Самому быть этим самым взрослым человеком на роликах — совершенно особая разновидность счастья, тут и предсказаний не требуется.)

Наступить в лужу — к счастью, что бы там ни говорили вам по этому поводу ваши бабушки много лет назад.

Телефонный звонок — к счастью (всякий звонок — но только сегодня).

Встретить бабочку капустницу — к счастью.

Увидеть цветущий одуванчик — к счастью. (Сколько одуванчиков, столько и счастья, то есть чем больше — тем лучше.)

Услышать воронье карканье — к счастью. Эдгар По нам не указ.

Хулы в любом случае не будет, как ни крути. А нам того и надо.

Не знаю, как вам, а мне вдруг стало наконец понятно, о чем я тут пишу. И почему так. И даже зачем все это делаю, хоть и не люблю я такую постановку вопроса: «Зачем?» Могу объяснить, если хотите. А не хотите — все равно объясню, потому что вот такая вожжа мне под хвост нынче попала, терпите.

Так вот. Когда умерла моя мама (очень, очень давно), осталось много ее вещей: одежда, обувь, посуда, сумки, расчески, бигуди, тряпочки, резинки, пакеты, которые она собирала для хозяйственных нужд, и все в таком роде. И еще осталось великое множество незавершенных дел, начиная от пенсии, до которой ей оставалось работать еще несколько лет, и заканчивая недоеденным мороженым «пломбир» в холодильнике. Больше всего меня поразило, что все это не помогло. Стало ясно, что все ее взрослые связи с миром: любящие родственники, красивые и полезные вещи, вкусы, пристрастия, принципы и убеждения — не помогают от смерти. Муж, выходит, не помогает от смерти, трое детей и трое внуков — тоже. Новая, всего дважды надетая шуба из стриженой ламы определенно не помогает от смерти. Длинная мягкая ночная рубашка с оранжевыми цветами и коричневыми листьями — не помогает. Идеальная чистота в доме, умение готовить и шить, работа, зарплата и будущая пенсия, сулившая, судя по разговорам моих родителей, райское блаженство на земле, — все это, как еще миллион всяких штук, не помогает от смерти, такие дела.

Сейчас все это кажется мне вполне очевидным, а тогда вставило нереально. Мамины вещи, заботы, житейские принципы и прежде казались мне довольно сомнительными ценностями, как и все остальные взрослые глупости, теперь же они вызывали у меня неприкрытую ненависть. Если не помогает от смерти, значит, убивает — так мне казалось. Нельзя не отметить, что в моих детских рассуждениях была определенная логика. Я, собственно, до сих пор примерно так все себе представляю.

По большому счету, все это случилось со мной очень вовремя, потому что сломаться, подчиниться общему ходу вещей и в итоге оскотиниться подростку легче легкого. А тут панический страх смерти дал силы противостоять миру, делать все наперекор — не только родственникам и учителям, но и друзьям-ровесникам, и даже старшим товарищам, чей статус, теоретически, должен был бы приравниваться к пророческому. Все они, как мне вдруг стало понятно, тоже были смертны, следовательно, ничего путного не присоветуют. Мне, кстати, до сих пор кажется, что это была чрезвычайно разумная позиция.

Пришлось учиться жить с четким пониманием полной бессмысленности всего происходящего. Поначалу получалось очень плохо, новая генеральная мысль думалась с утра до ночи, да так громко, что рядом со мной увядали комнатные растения (это не метафора, а факт). Теперь получается просто плохо, но уже не очень, то есть иногда мне удается совершенно бескорыстно наслаждаться жизнью несколько часов кряду, ни разу не вспомнив, что все это тоже не помогает от смерти, — великий прогресс. Который, впрочем, тоже не помогает от смерти, как все мы понимаем.

Но есть некоторые вещи, которые помогают. Не радикально, раз и навсегда, а как «Колдрекс» от простуды. То есть некоторые, особо мучительные симптомы убрать можно, подарить себе передышку, а потом обнаружить, что простуда уже прошла — как бы сама собой. Собственно, именно об этих некоторых вещах я все время твержу. За редким, случайным, но почти непростительным исключением.

Время, время. Как же крепко держит меня эта тема, словно бы и нет ничего, кроме времени; впрочем, самого времени тем более нет. Не только в том смысле, что все мы вечно куда-то опаздываем и ничего не успеваем, а вообще — нет его. Примерещилось, пустое.

Вернувшись однажды в город, где сперва жил, а потом уехал и не возвращался много лет, можно на собственной шкуре убедиться, что время — не просто иллюзия, но глупый розыгрыш, нелепая ловушка для самых маленьких и глупых, а мы купились и поверили — все как один, дураки.

Потому что вот идешь по знакомой улице, заходишь, скажем, во двор, где прошло твое детство, усевшись на лавку, оглядываешься по сторонам, дивишься переменам: как же успели так быстро? Потому что по внутреннему ощущению, всего-то неделю тебя не было тут. Ну, две. А потом путем нехитрых арифметических подсчетов обнаруживаешь — никакие не две недели. Девятнадцать лет. И не удивляешься даже, какое уж тут удивление, а цепенеешь от такого открытия. А потом окончательно понимаешь, что время — самое чудовищное вранье, которое нам неизвестно зачем впаривают. Или даже мы сами впариваем себе и друг другу, опять же неизвестно зачем. Первые школьные каникулы, сломанный турник, недописанная контрольная по химии, булочка «восьмерка» из школьного буфета за десять копеек, зачетка, оставленная в залог проводнику поезда, бутерброды с котлетой и пирожные «корзиночка» в университетском кафетерии, червонец, найденный на троллейбусной остановке, этот вот Машенькин взгляд исподлобья, маньяк, которого искали в парке и вроде бы так и не нашли, первый в жизни рассказ про ангелов, которые кормят погибших летчиков изюмом и урюком, записанный наспех в тетрадке, перепечатанный старательно безотказной соседкой, Джек Николсон в фильме про отель «Оверлук» и Рутгер Хауэр в фильме про бреющегося на бегу — все было неделю назад, максимум — две, но точно не больше.