Дмитрий Петровский - Роман с автоматом

В помещении было тихо – а может, я просто оглох от непрерывной стрельбы. По полу текло, и кажется, уже просочилось на лестницу. Пятясь, я начал отступать к двери, на лестницу, где было все так же тихо. Ботинки зачмокали, когда я спускался – они липли к ступенькам, тяжело отдирались. Зато шагов было не слышно. Я вышел из дома. По другой стороне улицы медленно и беззвучно двигался человек, и, поравнявшись со мной, остановился. Кажется, он смотрел на меня. Я двинулся вдоль стены, туда, где кончался дом – там была заправка, а дальше – огромный пустырь, отгороженный насквозь проржавевшей и кое-где прорванной сеткой. Человек все еще стоял – я чувствовал его. И поравнявшись с заправкой, побежал. Заправка вспыхнула сбоку и пронеслась, оставив запах бензина и рокот двигателей на холостых оборотах позади. Я метнулся влево, налетел на сетку и бежал, обдирая об нее одежду, быстро ощупывая застревающими в звеньях пальцами. Я почувствовал дыру, где-то на уровне земли – быстро нагнулся, продрался в узкий провал и пополз по мокрой земле, проваливаясь в ямы и выбираясь на какие-то холмики. И тут тишина вокруг взорвалась.

Ревели сирены, летели со всех концов, и все тонуло в этом звуке, умноженном один на другой несколько десятков раз. Этот вой драл уши, звуки десятка сирен какофонно сплетались и расплетались, а я лежал, уткнувшись лицом в сырой грунт, расковыривая ногтями землю, ворочаясь и стараясь спрятаться, закопаться совсем. Потом вдруг все стихло.

Где-то на уровне моего лица шелестела старая, негибкая трава, ветер, пролетая насквозь через этот странный город, спускаясь с моей родной горки – Пренцлауэрберг, шумел, приподнимал мои волосы, так же, как у людей, сидевших на улице в кафе, и у прохожих, и у полицейских из оцепления, и у мертвых, которых выносили из зала дискотеки. Над ними сейчас было, должно быть, звездное или лунное небо, а надо мной был мой черный купол, бездонная топь, страшная, немая, шелестевшая тихим эфирным шумом. Тряслось что-то, мелко и неодолимо что-то во мне тряслось, и я думал, изо всех сил думал, стараясь заговорить эту тряску:

«Ты ведь простишь меня, да? Это ведь я, все равно я, твой kleiner Maulwurf, я только что расстрелял целую толпу людей, мне страшно, и я так безумно тебя люблю! Ты ведь поймешь и простишь – если еще любишь меня. А ты любишь, да? Если любишь – тогда какая разница – я сбрею волосы машинкой, которая лежит под раковиной, я ссутулюсь, потеряю десять сантиметров роста, мы уедем отсюда – если любишь, неважно, это все неважно. Я мягкий. Я совершенно не герой. Мне холодно, я замерз, я хочу к тебе, в твое тепло, нырнуть и раствориться… Простишь? Простишь? Простишь?..»

Ггадость! Малолетние шлюхи. Ггадость!» Он снова отвернулся, опустил глаза и коротко выругался про себя. И ругательство вдруг неожиданно ожило, зазвучало, громко, напористо, откуда-то из-за столика. Он посмотрел внимательнее. За столиком в двух шагах от него сидели шестеро парней, одетых не по-дюссельдорфски плохо и не по погоде тепло. Парень в кожаной куртке, ближе всех сидевший к воде, громко ругался по-русски, время от времени стуча широким стаканом с темной жидкостью по столу.

– Мне насрать! Паша, ты понял, мне – насрать! Я шесть часов сидел в поезде, два часа в аэропорту, еще два в самолете!

– Женя, перестань! Мы тоже ехали с тобой – на поезде и на самолете – или ты забыл? – отвечал худой и длинноволосый.

– Ну и сиди на жопе ровно! Вот те бар, вот те вискарь, свежий воздух, бля! Отдыхай! – Женя тряс взъерошенными рыжими волосами и крутил во все стороны острым носом. – Тетки, вон, сидят до кучи! Хочешь?

– Женя, я хочу настроиться, чтобы был нормальный концерт!

– Иди и настраивайся! А я вон тетку сниму! – Женя грузно встал, с грохотом отодвинув стол и опрокинув стоявший на нем стакан, и направился к соседнему, за которым сидели немецкие парень с девушкой.

– Хай! – донеслось до торопливо уходящего писателя. – Ай эм Юджин! Ю, бэйби, ком виз ми!

Привет! Как хорошо, что ты здесь! Скучно.

– Принесите, пожалуйста, новую вилку!

Я нагнулся, поднял с пола кусок металлического холода, увенчанный тремя острыми зубчиками. Отошел, постоял, подошел – вернул вилку. Пол у нас чистый.

– Спасибо.

изошло. Погоняв дым, я почувствовал тошноту – и выкинул сигарету в раковину на кухне, залив ее водой. Мокрый пепел вонял еще противнее.

Я лег на кровать, почувствовав под боком что-то твердое. Мобильный телефон, догадался я, быстро взял его и снова набрал номер. Все тот же голос сообщил мне, что абонент находится вне зоны доступа. Вместе с тошнотой во мне снова начало разгораться это жуткое, щемящее и извивающееся чувство. Холодная змея ползла внутри, я думал о писателе, о фильмах, которые он ей давал, об этих глупых песнях на диске. Я совершенно не герой….

Спать. Надо было попробовать уснуть, чтобы завтра позвонить ей, как ни в чем не бывало встретиться, позавтракать, идти на работу. Но спать не хотелось, что-то гнало меня, заставляло ходить по дому. Меряя комнату шагами, я нарочно налетал на стены, распластывался по ним как когда-то, в огромной светлой комнате, с повязкой на глазах. А потом, прилипнув к стене, начал бить в нее кулаками, пинать, чувствуя тупую боль, взрывавшуюся то в кончиках пальцев ног, то в ребрах ладоней, и темнота моя снова была черным хаосом, безлюдной пустыней, и только удары о стену и холодная бугристая поверхность, к которой я прижимался щекой, давали почувствовать плоть этого мира, оказавшуюся такой же холодной и несокрушимой.

Потом я разделся, завернулся в одеяло. Кровать казалась слишком большой для меня, я перекатывался, зарывался лицом в подушку, пытался сосчитать до ста, до двухсот, до тысячи. Роман, роман, роман – стучало в голове, повторялось на разные голоса, и опять липкая змея вилась внутри и подступала к горлу. Одеяло было твердым, облепляло каменным мешком, и, полупроваливаясь в сон, я пытался вырваться из него и катался в поту, захлебывался горечью от выкуренной сигареты. Глубокой ночью я еще раз набрал номер, чтобы опять услышать «Der gewunschte Gesprachspartner ist zur Zeit nicht erreichbar», потом набирал его еще, еще и на десятый раз наконец отложил телефон. Сон накатился жаром, огненными кольцами. Снилось навязчивое жужжание, реющая духота.

Ррраздор…. Ррразврат… Рррроман, – повторялось вокруг на разные голоса, то грохотало, то говорило вкрадчиво. Роман… Ро-мааан? Рррроман. Хирросима… Кррромешно… Иррра, Иррра, Иррра, – слова из прошлого обступали меня, маршем обходили вокруг, свивались узлами и давили. Я вздрагивал, просыпался, скидывал одеяло – кровать расширялась вокруг меня, становилась огромным пустым полем, в котором некуда было спрятаться от этой пустоты, и я снова искал одеяло, кутался в него. Во сне я бежал, падал, полз, потому что опять было тесно, давило сверху, прижимало жаром к полу. Потом была резкая боль, неприятный укол в сердце как от падения с высоты, и руки мои разгребали, разворачивали что-то, искали. И в этом жарком аду они вдруг нашли точку опоры, холодный поручень, за который можно схватиться. Я сразу обнял это что-то, прижался к холоду, обхватил узкое, но бесконечно приятное, обжигающе холодное, чтобы отдать ему свой жар.

Выпустите это наружу.

– Прогуляемся? – спросил он. Она кивнула.

Писатель и девушка, которую он по утрам видел в кафе, шли вдоль центральной линии S-Bahn, мимо кубов высотных зданий и старых, замкоподобных махин, изрытых следами от снарядов.

– Чему ты смеешься? – спросил он вдруг.

– Я не смеюсь, я улыбаюсь… так, просто, – ответила она нехотя.

– Твоему другу понравились фильмы, которые я тебе давал?

– Не знаю. Он не сказал.

– А тебе?

– Понравились. Только про родину там слишком много. Это глупо.

Он внимательно посмотрел на нее, хотел что-то сказать, но промолчал. Они шли дальше, выдыхая винные пары в вечерний воздух. Мимо несколько раз проехали яркие желтые такси, легонько, как бы невзначай притормаживая рядом и снова продолжая свой путь. Он начал рассказывать о Петербурге, о Неве и подпольных вечерах. Она слушала, вежливо кивая. Он рассказывал дальше, думая о том, что центр Берлина при ночном освещении кажется таким изящным, старомодным, буржуазным. Он представлял себе, что со стороны, наверное, выглядит неплохо в этом окружении: вливается в него, соответствует. Акцент – вспоминал он вдруг и мрачнел. Предательский русский акцент.

– Слушай, – заговорил он снова, – я когда бывал на обедах в Советском Союзе, со всякими важными людьми, то был такой

обычай – заполировать. Как это по-немецки… Словом, выпив и закусив в одном месте, надо затем пойти в другое, выпить что-нибудь маленькое, но крепкое и хорошее. Как ты на это смотришь?

– Мы много выпили. Но если хочешь, можно пойти, – ответила она, пожимая плечами.

Они оказались в баре, в котором почти не было посетителей, но была яркая подсветка, огромная, шикарно изогнутая стойка и вежливый бармен в костюме. Она заказала легкий коктейль, он выбрал почти наугад – по названию.