Дмитрий Петровский - Роман с автоматом
За дверью, старой, покрытой многими слоями краски, была тишина, и я напряженно вслушивался, стараясь уловить за ней волну движения. Разбудил. Трудно просыпается, не понимает, кто. Но чем дальше я вслушивался, тем яснее понимал, что тишина за дверью была тишиной безлюдья. Его не было дома. Я постоял и послушал еще. Пело что-то в трубах наверху, катилось, как сыплющаяся с потолка известка. Дом не молчал – тихонько ходил кто-то наверху, утренние движения обозначали себя едва уловимыми запахами, мягким шлепаньем, звяканьем, перемещением сонной, спертой атмосферы. Но за его дверью не двигалось ничего.
Тогда я сел на ступеньки, зажав автомат между колен. Буду сидеть. Буду ждать. Сверху раздавался шорох, кто-то осторожно переступал надо мной на одном месте. Потом сухо хрустнул ключ в замке, шаги медленно, обдуманно начали спускаться. Шелестела одежда, дыхание слышалось шумное, но бестелесное, не сочное – уже наполовину излетающий дух, по частям выходящий из старого тела и пробивающий себе нелегкий путь наверх. Еще пахло сладковатыми, с чем-то фруктовым, несвежими духами.
– Guten Morgen[50], – произнесла пожилая женщина, спустившись на лестничную площадку, откуда ей было меня видно.
– Guten Morgen, – ответил молодой человек с автоматом, присевший передохнуть у порога чьей-то квартиры.
Я подвинулся, женщина прошла мимо, потом еще долго, с остановками, растворялась в воздухе между лестничными пролетами, пока не исчезла через распахнутую внизу дверь. Время опять остановилось, теперь – здесь, на этой лестнице, пока я недвижно сидел, слушая изнутри берлинский дом, и не двигаясь, словно боясь, что он слушает меня. Потом хвостик какой-то мысли мелькнул в голове, и я пошевелился – но время так и не пошло.
Фридрихштрассе изламывалась углом, переходила в Шоссе-штрассе, и ему на мгновение представилась картинка: пригород Берлина, поле, маленькое приземистое здание, огороженное «колючкой». Внутри – суровые, бритые, одинаковые ребята, тренирующиеся для уличного боя, в стрельбе, беге, и он – в длинном кожаном плаще, между ними, подбадривает, выкрикивая то одну, то другую хлесткую, метко бьющую фразу-лозунг. Хочешь? – спрашивал кто-то внутри, и он сам, немолодой и усталый, отвечал: нет, уже не хочу…
Я прислонил автомат к стене и начал копаться в кармане, доставая кошелек. В кошельке я нашел банковскую карту и, смутно припоминая что-то рассказанное мне недавно, вертел ее в пальцах. Потом вспомнил, встал и, придерживая автомат, присел на корточки у двери.
Карточка тяжело просовывалась в узкую щель, гнулась трудно, грозила поломаться. Влезала, но тыкалась бесполезно в пустоту, не находила опоры, проходила дальше и потом трудно вынималась. Я попробовал чуть выше, чуть ниже… И когда бессмысленно ткнул в последний раз, что-то освободилось в замке, дверь подалась, помещение расширилось, став больше на коридор и комнату в конце. Я сунул истерзанную карточку в карман, взял автомат за ствол и медленно вошел, прикрыв за собой дверь.
Одному в квартире было чудно, как высадившемуся на луне человеку – запах чужого лежал на вещах, их расположении, висел в воздухе, и я чувствовал себя словно в каком-то запретном, отзеркаленном в неведомые измерения пространстве. Я прошел в комнату, по дороге пнув тяжелую стопку, разлетевшуюся по полу отдельными листочками. Остановка времени продолжалась – вокруг были чужие безмолвные вещи, пустая квартира затаилась, словно ждала чего-то, за окном затаился Берлин и тоже чего-то ждал. В комнате стояло кресло, я опустился в него, пристроив рядом автомат, и почувствовал, что устал после бессонной ночи, после всех кошмаров, нервной тряски, долгой ходьбы. Сидеть в кресле было спокойно – я запрокинул голову назад, и вдруг на меня словно легло сверху ватное одеяло. Я уже помнил, догадывался, что эти остановки не бывают случайными – потом всегда происходит что-то, как когда самолет, выруливая на взлетную полосу, на секунду замирает, прежде чем затрястись и с ревом побежать навстречу стремительно плотнеющему, заворачивающемуся тугой пружиной воздуху. Все в квартире потекло, то проваливаясь в какие-то дыры, то снова всплывая. Я слышал сквозь сон, как медленно просыпается дом, оживают шаги, сверху и снизу, появляются запахи – кофе, выпечки, сигарет. На улице все чаще шуршали машины, лестница отмечала чей-то торопливый спуск. Сейчас кто-то, появившись на лестничной клетке второго этажа, увидит сидящего перед дверью автоматчика, и подумает, что он ему снится. А в действительности все наоборот – автоматчику снится она… она… одна…
Навстречу шли люди: много серьезных мужчин, много студентов, много элегантно, уже по-осеннему одетых женщин, много иностранцев из hostel неподалеку, одетых легко – шли навстречу, некоторые рассеянно толкались, извинялись – и до него, невидимого, грозного распространителя смертоносных листовок, им не было никакого дела. Как было, так и будет. Так и будет. Так и будет.
Я думал про нее, и мне она снилась – ее кожа, обернутая в ткань, тепло, запах, плывущий в воздухе – и думалось без злости, с нежностью – снилось, что она идет по улице в своей легкой куртке, и кожа под ней покрывается смешными пупырышками, и она дрожит, съеживается, словно стараясь от холода спрятаться в себя, и заворачивает свое дыхание шарфом. Вспоминалась площадка перед домом в Краснодаре, и Постдамерплац – ломаные, жесткие линии, углы, рубящие площадь – Verschluss, Abzugsstange, Stuetzriegel, Schlaghebel, и снова Verschluss, Abzugsstange, Stuetzriegel, Schlaghebel. Город Берлин мелькал – зубчатая башня в центре, дома в скале, броневики, днем и ночью движущиеся по улице, – железное ворочанье внутри, люди в плотной одежде на жаркой, потеющей маслом броне. Дробился, кололся на куски солнечный день, аллея Карла Маркса, Рос-сманн и «Трабант», трение наших рук – уплывал куда-то невозвратно, и я в полусне отыскивал автомат – последнюю надежду на то, чтобы вернуть все это.
Он смотрел на проходящих женщин, провожал их взглядом, следил украдкой, как они открывают двери домов, входят, выходят. Хочешь вот эту? – остервенело спрашивал кто-то внутри. – Эту студенточку, блондинку, улыбчивую, глупенькую? Хочешь эту – женщину в бордовом пальто, с длинным, острым зонтом, зарывающуюся тонкими губами в мягкий шарф? Хочешь турча-ночку, огромные глаза, черные волосы, стыдливую, страстную? Или ту, от которой недавно ушел, – хочешь ее? Он подходил к дому – издали доносился глухой, гудящий пульс. Опять русская дискотека. У входа в дом стояли группки подростков – низкие, плотно сбитые парни с короткой стрижкой, курившие и поплевывавшие в сторону. Хочешь, чтобы они узнавали тебя? Чтобы боялись? Чтобы расступились?
Мне хотелось есть – я шел на кухню, находил на столе начинающий твердеть хлеб, в холодильнике – огрызок колбасы. Какой-то внутренний молоточек стучал во мне, напоминал, что пора на работу, что я должен быть уже там. Я выходил из квартиры, спускался по Хоринерштрассе вниз, заходил в «Невидимку», извинялся за опоздание, потом зачем-то садился в кресло в предбаннике, листал меню – и снова оказывался в квартире.
Музыка становилась ближе, он узнал песню: «Забирай меня скорей, увози за сто морей». Ему пришлось легонько отодвинуть рукой одного из парней, чтобы пройти. Парень посмотрел мутными глазами и сделал неуклюжий шаг в сторону. Он вошел, музыка ударила резче. А чего хочешь, чего? Может, молодость? Пушкинскую, 10? Чтобы не напрягались так ноги, когда шагаешь по лестнице? Чтобы всего хотелось? Чтобы все впереди… Хочешь этого? Ключ не находился в кармане, пальцы путались в бумажках, в носовом платке, а музыка билась снизу и мешала думать нормально, как следует. И вместо ясных мыслей были в голове какие-то обрывки, и «хочешь?», «хочешь?» никак не оставляло. Он наконец вытащил ключ, вставил в скважину и повернул: дверь открылась сразу, потому что он не закрыл ее, когда уходил, а только захлопнул. Но перед тем как замок щелкнул, в голове пронеслось еще что-то – не мысль даже, а легкий ветерок, тень мысли, все эти дни над ним громоздившейся: мысли о том, что задуманное получилось опять неправильно, опять не так, и все, что происходит, опять не то. Потом дверь открылась, он вошел, и, разворачиваясь вполоборота, осторожно, чтобы не прищемить полу пальто, прикрыл ее за собой.
Дом снова оживал – люди поднимались в свои квартиры. Под окном вдруг залопотали странные, до отвращения знакомые голоса. Я прислушался – говорили по-русски. Говорили гнусаво, зло, постоянно прерываясь на мокрое харканье. Русская дискотека, вспомнил я. Еще какие-то шаги протопали по лестнице, остановились у двери, потом пошли дальше. Что будет, если он не придет сегодня? – подумал я. Буду караулить. Буду спать здесь. Я опять проваливался в сон, пробуждался, когда внизу, под полом, вдруг что-то вздрагивало и угасало. Abzughebel?.. Schlussstange?.. Пробовали музыку. После нескольких таких вздрагиваний музыка вдруг взорвалась громким стуком и уже не замолкала. Мерное гудение и грохот заглушили остальные звуки, закрыли остальной слышимый мир, и я пробовал опять заснуть, и засыпал. Что-то вертелось и мешалось – музыка колотилась внизу, и я плавал в холодеющем воздухе. Schlagriegel?.. Anschluss?.. Слепым снятся звуки, касания. Мне приснился далекий щелчок двери в прихожей, и шаги, преображенные сном в мерное, ритмическое бухание, и вошедший кто-то, поющий мерзостным голоском: «Забирай меня скорей, увози за сто морей»… И потом было прикосновение к металлу, легкое нажатие вогнутого полумесяца, и за ним крепкий, упругий удар в плечо, от которого я проснулся.
