Григорий Ряжский - Колония нескучного режима
— Ясно. — Гвидон встал и снова сел на бревно. — Всё сходится. Ваш отец спал с горничной. И этот дядя Алекс тоже, наверное, спал. Или третий тот. И они повздорили из-за этой Гражданкиной. И дело дошло до убийства. А она защищалась. Может, так было?
Приска тоже встала, но так же внезапно села обратно.
— Теперь не важно, так или не так. Важно, что Ницца наша сестра, это точно. И мы должны что-то сделать. Для неё. И для себя. Для папы мы ничего сделать не можем. А она необычная девочка, я сразу это поняла. Му God, как же это всё удивительно! Если это правда…
Уже месяц как Всеволод Штерингас был зачислен на дневное отделение биологического факультета Московского государственного университета. А ещё два месяца назад, ещё до приёмных экзаменов, понял — быть врачом не хочет. Потому что есть на свете генетика! Вот наука, за которой будущее! Оказывается, с помощью этой удивительной науки ученому вполне по силам проникнуть в самые сокровенные тайны устройства природы и человека. Более того — изменить само устройство живого организма и даже управлять эволюцией! Просто дух захватывает! Обо всём этом Сева узнал, когда его волей случая занесло в подмосковный Обнинск, в местный научный центр. Для этого центра они, то есть его завод, где он в то время продолжал трудиться учеником токаря, выполняли ответственный заказ. Так вышло, что Штерингас вместе с мастером сопровождал готовую продукцию до места. Когда закончили с разгрузкой, мастер решил это дело перекурить, а Штерингаса отослал найти кладовщика и подписать накладную. Севка, пока плутал по коридорам в поисках нужного конторского работника, наткнулся на объявление в курилке между этажами: «В субботу в девятнадцать ноль ноль, в актовом зале состоится лекция на тему „Радиобиология и мутагенез в природных популяциях“. Читает доктор биологических наук, профессор Тимофеев-Ресовский Н. В. Приглашаются все желающие».
Необычное сочетание слова «радио», с которым обычно просыпался по утрам, и биологии, которую усиленно штудировал для сдачи экзаменов в медицинский, заинтересовало. И в силу этой причины Всеволоду Штерингасу захотелось стать «желающим». После работы сел в электричку и двинул до станции Обнинск. К началу лекции немного опоздал, но и того, что услышал, хватило с запасом. Как выяснилось, на всю оставшуюся жизнь.
Утром уже твёрдо знал, что документы отнесёт на биофак МГУ. На дневной, спасибо Мире Борисовне. Признаться, поначалу, когда та в первый раз после смерти матери появилась в профессорской квартире Штерингасов, он не думал о своей бывшей учительнице больше, чем того требовала простая учтивость, к которой сызмальства был приучен родителями. Да и воспоминаний особых не было: ни плохих, ни хороших. Так, бывала она иногда у них, заходила, не в связи с успеваемостью его, а чтобы просто пообщаться с родителями, за чаем. И чаще с отцом. Сева, как правило, при визитах не присутствовал, сидел у себя. Знал только, что после ареста отца Мира Борисовна Шварц резко из их жизни исчезла. Ни маме не позвонила, ни у него самого не поинтересовалась, что, мол, с отцом такое и как же так? И чем помочь? И после того, как из школы ушёл и стал работать на заводе, тоже не объявилась. Впрочем, сам он тогда об этом не задумывался, слишком был убит произошедшим с отцом. И при аресте не верил, что такое вообще возможно, как и не поверил приговору суда, что папа его, профессор Штерингас, вовсе не заслуженный учёный и врач, а ловко замаскировавшийся убийца в белом халате. Хотя, не только учительница Шварц исчезла из поля зрения семьи, пропали сразу и Клионские, лучшие друзья, и многие другие; да что там многие — все!
Сдав последний экзамен, как и все остальные, на безукоризненную пятёрку, в тот же день позвонил Мире Борисовне, чтобы доложиться. Та просияла:
— Милый ты мой мальчик, поздравляю тебя, как бы папа порадовался! — И осеклась. Потом переспросила: — Не жалеешь, что не в медицинский? Точно решил?
— Да, — ответил Сева, — уже не передумаю. Да и поздно передумывать.
Незадолго до подачи документов в МГУ Сева решил, что при такой перемене собственных планов всё же не лишним будет поставить об этом в известность Миру Борисовну. Так, на всякий случай, во избежание ненужных обид. После Севиного звонка Шварц долго размышляла, но всё же решилась и набрала номер Клионских. Трубку взял Самуил Израйлевич. Мира вежливо поздоровалась и, убедившись, что её помнят, осторожно поинтересовалась, не в курсе ли доктор Клионский относительно каких-никаких льгот при поступлении в вузы для детей, реабилитированных по делу врачей. Как, мол, у них, в мединститутах — не применяют ли случайно подобный подход? А то Сева Штерингас поступать собрался, а Льва Семёновича полностью восстановили в правах. Посмертно, правда.
— Я в курсе, — ответил Клионский. — А льгот — никаких. И передайте Севочке, — сказал на прощанье, — пусть сдаёт на одни пятёрки, исключительно на «отлично» и никак иначе, не то всё боком выйдет. Имеется негласная установка ограничивать приём евреев, прямых и скрытых, особенно в такие ответственные учебные заведения, как МГУ. — И положил трубку.
После этого разговора Мира долго не могла найти себе места. Ночь не спала, думала. Как же это? За что? А она сама? Если бы она сейчас была молодой и поступала бы в вуз? Ответственный — неответственный? Желая стать врачом, учёным, инженером… Имея честолюбивые планы помочь своей Родине обрести славу и процветание! Не дали бы? Не пустили? Остановили бы на входе, за одну четвёрку, отобрав пропуск в высшее образование и пропустив вперёд других? Тоже негласно? И только потому, что они не евреи? Ум отказывался верить. Чувствовала, что мечется что-то тяжёлое и кривое внутри неё, царапая острым краем всё, что на пути, скачками забираясь вверх, ближе к горлу, и медленными удушливыми спазмами сползая вниз, задевая сердечную мышцу и всё, что ниже, до самой последней селезёнки… Может, это и есть душа, подумалось ей утром. Или что тогда? Ведь здоровье в полном порядке, проверялась не так давно. И ещё — сказать Севе или не сказать? Стыд-то какой… Мальчик мой, тебе нужны только пятёрки, а то не пропустят, остановят, им евреи не требуются, у них своих претендентов в лучшую жизнь предостаточно…
В итоге не позвонила, не смогла себя превозмочь. Просто стала ждать результатов. Верить и ждать. И дождалась…
В начале первого месяца учебы Сева обнаружил на столе оставленное Парашей первое опекунское вспомоществование в размере двухсот рублей. Впрочем, восемнадцатилетие было достигнуто и юридическое опекунство официально было прекращено. Начиная со дня рождения коммунальные жировки стали приходить уже на его имя. Но всё равно, вместе со стипендией и Прасковьиными харчами в холодильной нише под подоконником получалось вполне прилично для жизни с обувкой, одеждой, коммунальными платежами и кино. На книги не тратился, об этом заблаговременно позаботился отец. Библиотека в его кабинете отличалась вкусовым разнообразием и великолепной подборкой самих изданий. Были в числе прочих книги и на немецком, которым Лев Семёнович владел преотлично. На этой почве они с Мирой Борисовной и сошлись, ещё в те времена, когда она у него наблюдалась по первой своей беременности.
В тот же день Сева позвонил и поблагодарил благодетельницу.
— Не стоит, Севочка, — благосклонно отреагировала на благодарность учительница. — Учись и ни о чём не думай. — Она засмеялась в трубку: — Жаль всё же, что не пошёл в медицинский. Был бы нашим с Парашей семейным лекарем. Глядишь, лишние бы парочку лет небо с ней покоптили.
Положила трубку и улыбнулась. Поняла вдруг, что пошутила. И попыталась припомнить, когда ей удавалась шутка за… за последние хотя бы лет десять. Вспомнить так не удалось. И оттого мысли о Севе, о котором она теперь не переставала думать, всегда были ей приятны, хотя порой и вызывали ощущение неясной вины и далёкой размытой тоски.
«Как хорошо и приятно, когда есть для кого жить, — подумала она внезапно, когда на том конце трубки раздались короткие гудки. — Почему у меня никогда ничего похожего с Юликом не возникало? Он и учился неплохо, и вежливым быть старался. Старался… Да! Именно старался, а не был таковым по сути, изнутри. И любить маму тоже себя заставлял, а не просто любил, как благодарный сын. Это тоже было видно по всему. И про отца, про этого негодяя, постоянно, все годы, интересовался потом: как он, кто и почему его нет с нами? Хотя и сказано было единожды и навсегда — забудь! Не захотел, продолжал своевольничать…»
А Сева, положив трубку, вспомнил вдруг об отцовской машине, так и запертой в гараже с тех страшных времён. «Победа» была практически неезженой, после покупки её особенно не тревожили, так разве, на дачу — обратно.
— Надо бы на курсы вождения записаться, — пришла в голову мысль, — вполне может пригодиться.
