Стефани Цвейг - Нигде в Африке
Однажды днем, который был таким жарким и сухим, как перекормленный огонь буша, Регина после обеда взобралась на свое дерево. На одной из ветвей сидела Диана. Грациозная женщина с голубыми глазами, длинными светлыми волосами и кожей, мерцавшей в густой тени листвы, как лунный свет. На ней было прозрачное белое кружевное платье, достававшее ей до босых ступней. Ее губы были накрашены нежно-розовой помадой, а на голове сверкала золотая корона с множеством мелких разноцветных камушков на каждом зубце.
На какое-то мгновение сердце Регины забилось от удивления, что ей удалось вызвать к жизни фею, в которую она уже давно не верила. Она даже дышать боялась, и, когда Диана сказала: «Если ты ко мне не идешь, тогда приду к тебе я», девочка вдруг так громко расхохоталась, что тут же покраснела от стыда, как рак. Английский, на котором говорили беженцы и который шумел в ушах Регины, как ветер, пробивающийся сквозь лес, полный великанов, был нежным шелестом по сравнению с грубым выговором Дианы.
— Я еще никогда не слышала твоего смеха, — с удовлетворением заявила Диана.
— В Найроби я еще никогда не смеялась.
— Грусть делает людей безобразными. Смотри, ты снова смеешься.
— Ты принцесса?
— Да. Но здешние люди не верят в это.
— А я верю, — сказала Регина.
— Большевики украли у меня мою родину.
— У моего отца ее тоже украли.
— Но не большевики!
— Нет, нацисты.
Диана Уилкинс родилась в Латвии, юной девушкой бежала через Германию, Грецию и Марокко и в начале тридцатых годов только потому зависла в Кении, что слышала от кого-то, будто в Найроби откроют театр. Она была танцовщицей и верила, что ее счастливая жизнь еще впереди. Своей английской фамилией и вдовьей пенсией, которым обитатели «Хоув-Корта» завидовали еще больше, чем ее красоте, она была обязана скоротечному браку с одним молодым офицером. Его застрелил ревнивый соперник.
В первый раз, показывая Регине свое жилище, она гордо продемонстрировала засохшие пятна крови на стене. Они, правда, появились после убитого комара, но Диане романтика была еще нужнее, чем виски. Кроме того, ей было грустно от мысли, что покойный лейтенант Уилкинс не оставил в ее жизни никакого следа, кроме своего имени.
— А ты была там, когда его застрелили? — спросила Регина.
— Ну конечно. Он еще успел сказать мне перед смертью: «Твои слезы как роса».
— Таких красивых слов я еще никогда не слышала.
— Подожди. Наступит время, услышишь. У тебя уже есть друг?
— Да. Его зовут Мартин, и он солдат.
— Здесь, в Найроби?
— Нет, в Южной Африке.
— И ты очень хочешь выйти за него?
— Не знаю, — засомневалась Регина. — Я еще не думала об этом. Гораздо больше мне хочется братика.
Услышав свои слова, она испугалась. С тех пор как они распрощались с Мартином на ферме, она упоминала его имя только в своем дневнике. И то, что она вот так разом проболталась не только о нем, но и об умершем ребенке, смутило ее. Дикий танец у нее в голове показался девочке какими-то особыми чарами, от которых печаль пересыхает, как реки во время засухи.
С тех пор как Регина поделилась с Дианой своими тайнами, дни неслись так же быстро, как кружились в лихорадке обезумевшие быки. Ее уши были глухи к слезным просьбам матери и уж тем более к приказам Эльзы Конрад подыскать себе подружку-ровесницу.
— Тебе не нравится Диана?
— Нравится, — помедлив, сказала Йеттель. — Но ты же знаешь, у папы свои причуды.
— Почему?
— Он мужчина.
— Все мужчины любят Диану.
— Вот именно. Он не любит женщин, которые спят с каждым мужчиной.
— Диана, — объяснила Регина на следующий день, — сказала, что не спит со всеми подряд. Она просто ложится с ними на диван.
— Объясни это своему отцу.
Единственными существами мужского пола, кого Диана действительно любила, были ее крошечный песик Реппи, которого она не спускала с рук во время прогулок по саду и который на самом деле был заколдованным князем из Риги, о чем знала только Регина, и слуга. Чепой был высокий седой нанди, со следами оспы на лице и изящными руками, скрывавшими в себе очень большую силу и еще большую мягкость. Он с отцовской нежностью заботился о Диане, считая ее наследницей его обязательств по отношению к погибшему бване, который спас его от взбесившегося буйвола.
По ночам, когда уходил последний кавалер, Чепой еще раз прокрадывался из своей крошечной каморки, расположенной за квартирами персонала отеля, в прокуренное, провонявшее алкоголем логово Дианы, вынимал у нее из рук бутылку и относил свою мемсахиб в кровать. В «Хоув-Корте» даже поговаривали, что часто ему приходилось раздевать свою хозяйку и успокаивать ее раздраженные нервы своими песнями, но Чепой не хвастался этим. Ему было достаточно того, что он защитник своей прекрасной мемсахиб, а им он мог быть, только если не разговаривал с людьми, у которых были такие же злые языки, как и уши.
Регина была исключением. Несмотря на первоначальные сомнения Йеттель и ревнивую брань Овуора, Чепой очень часто брал ее с собой на рынок, где покупал мясо и, после возбужденных перепалок и ожесточенного торга, огромные кочаны капусты, чтобы приготовить единственное блюдо, дававшее мемсахиб новые силы после испытаний ночи.
На рынке в центре Найроби для Регины открылся новый мир. Оранжевые лоснящиеся манго рядом с зелеными плодами папайи, связки красных, желтых и зеленых бананов, ярко-желтые ананасы с коронами из блестящих темно-зеленых колючек и разрезанные маракуйи с зернами, словно мерцающие серые бусины, — от этого разбегались глаза. Оглушали запахи: аромат цветов, сильно обжаренного кофе, свежесмешанных специй, вонь гниющей рыбы и истекающего кровью мяса. Это изобилие красоты, девственности и мерзости загасило наконец мучительную тоску по ушедшим дням.
Там были высоченные башни из корзин, сплетенных из сизаля, которые назывались кикапу и были разноцветнее радуги; образцы изящной резьбы по слоновой кости; гладко отполированные воины с длинными копьями из черного дерева; пояса, расшитые пестрыми бусинами, и ткани с рисунками, рассказывавшими о заколдованных людях и тех диких зверях, приручить которых могла только фантазия. Чешуйчатая змеиная кожа, шкуры леопардов и зебр, чучела птиц с желтыми клювами, рог буйвола, гигантские раковины из Момбасы, изящные браслеты из слоновьего волоса и золотого цвета цепи с пестрыми камушками — вот что предлагали индусы с черными глазами и быстрыми руками.
Воздух был тяжелым, а концерт из голосов таким же оглушающим, как ревущие водопады в Томсонс-Фоллсе. Куры кудахтали, собаки лаяли. Между рядами протискивались пожилые англичанки с бледной, тонкой, как бумага, кожей, в выцветших соломенных шляпах и белых перчатках. Вслед за ними, словно хорошо выдрессированные собаки, бежали слуги с тяжелыми кикапу. Взволнованные выходцы из Гоа говорили быстро, как болтливые обезьяны, а индусы в цветастых тюрбанах медленно вышагивали, внимательно разглядывая товары.
Много было кикуйу в серых штанах и цветных рубашках, которые подчеркивали свой городской вид тяжелыми башмаками, и молчаливых сомали, многие из которых выглядели так, будто собрались на старинную войну. Обессилевшие, вонявшие гноем попрошайки с погасшими глазами — многие из них пожираемые проказой — просили милостыню; а рядом, на земле, сидели матери с неподвижными лицами и кормили младенцев.
На рынке Регина влюбилась в Найроби и Чепоя. Сначала она стала его деловым партнером, а потом и доверенным лицом. Зная язык кикуйу, она могла торговаться еще лучше, чем он, нанди, говоривший только на су ахи-, ли. На сэкономленные деньги Чепой часто покупал ей манго или початок жареной кукурузы, чудесно пахнувший горелым деревом, а в прекраснейший день каникул он передал ей, предварительно переговорив со своей мемсахиб, пояс, расшитый крошечными пестрыми бусинами.
— В каждом камушке спрятано волшебство, — заверил он девочку, выпучив глаза.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю. Этого достаточно.
— Я хочу братика, — сказала Регина.
— А у тебя есть отец?
— Да. Он аскари в Накуру.
— Тогда пожелай, чтобы он приехал в Найроби, — посоветовал Чепой. Когда он смеялся, его желтые зубы становились светлыми, а хрипотца в глотке — теплой.
— Мне нравится тебя нюхать, — констатировала Регина, потерев нос.
— И как я пахну?
— Хорошо. Ты пахнешь как умный человек.
— Ты тоже неглупа, — сказал Чепой. — Только молода. Но так будет не всегда.
— Первый камушек, — обрадовалась Регина, — уже помог. Такого ты мне еще никогда не говорил.
— Я это уже часто говорил. Только ты не слышала. Я не всегда говорю ртом.
— Знаю. Ты разговариваешь глазами.
Когда они вернулись в отель, пройдя мимо огромных кактусов, покрытых тонкой красной пылью, был самый алчущий, испепеляющий час дня, но он еще не загнал людей, как обычно, в их черные дыры. Старик Шлахтер, сидя у окна, посасывал кубик льда. У него было слабое сердце, и ему запретили много пить. Это все знали, и все-таки каждый завидовал тому, что у Шлахтеров есть холодильник.
