Стефани Цвейг - Нигде в Африке
Уже почти десять лет он спрашивал себя и искал ответа в своих книгах, почему именно он должен был стать свидетелем состязания всадников Апокалипсиса, но никогда не жаловался. А потом получил от дочери письмо, которое одновременно оживило и взволновало его. Лилли просила отца разыскать у Гордонов Йеттель и замолвить словечко Малану, чтобы он поселил ее с дочерью в отеле.
Хотя это поручение поставило его перед сложнейшей проблемой со времени его прибытия в порт Килиндини, старик все-таки радовался той перспективе, что малую толику своего времени он сможет провести в обществе других людей, кроме Сенеки, Декарта, Канта и Лейбница. В воскресенье, в восемь утра, окрыленный, с бутылочкой питьевой воды в кармане пиджака, он вышел из железных ворот «Хоув-Корта». Профессор не решился воспользоваться автобусом, потому что не мог сказать водителю, куда ему нужно, ни на английском, ни на суахили. Так что три километра до дома Гордонов он прошел пешком.
К его великой радости, гостеприимные супруги приехали из Кенигсберга, где он мальчиком часто проводил каникулы у дяди. Старика растрогали бледность Йеттель, ее темные глаза, детское выражение лица и черные локоны, напомнившие ему милый портрет, висевший когда-то у него в кабинете. Тем больше он стыдился того, что не может ей помочь.
— Я к вашим услугам, — сказал он после третьей чашки кофе, — но только как сопровождающее лицо, не как проситель. Я ведь не успел выучить английский.
— Ах, господин Готтшальк. Лилли рассказывала мне о вас так много хорошего. Даже если вы просто пойдете со мной к Малану, мне уже будет легче. Я же его совсем не знаю.
— Насколько я слышал, он далеко не филантроп.
— Вы принесете мне удачу, — сказала Йеттель.
— Такого мне женщины уже давно не говорили, — улыбнулся Готтшальк. — А такая красавица — вообще никогда. Завтра, для начала, я покажу вам наш «Хоув-Корт», может, тогда нам придет в голову, что можно предпринять.
«Это была, — писал он через два дня своей дочери, — лучшая идея из тех, что когда-либо посещали мою голову в этой заколдованной стране».
И все-таки не он, а только случай и Эльза Конрад были тем колесиком, от которого все завертелось. Готтшальк как раз собирался показать Йеттель росшие на стене цветы гибискуса, вокруг которых порхали желтые бабочки, как вдруг Эльза Конрад выплеснула остатки воды из лейки на боксера мисс Клави, обозвав его попутно «паршивым кобелем». Йеттель тотчас же узнала спутницу первых дней войны по ее длинному халату в цветочках и красному тюрбану на голове.
— Господи, Эльза из «Норфолка», — взволнованно крикнула она, — Ты меня еще помнишь? Нас туда вместе интернировали!
— Думаешь, — возмущенно спросила Эльза, — можно провести жизнь в баре, не запомнив лиц собутыльников? Давай заходи. И вы тоже, господин Готтшальк. Я все прекрасно помню. Твой муж раньше был адвокатом. И еще у тебя милая, запуганная девчушка. Вы же уехали на ферму. Что ты делаешь в Найроби? От мужа сбежала, что ли?
— Нет. Мой муж в армии, — гордо сказала Йеттель. — А я, — продолжала она, — совсем не знаю, что мне делать. Мне негде жить, а у Регины скоро каникулы.
— Да, и этот беспомощный тон я тоже помню. Все еще разыгрываешь из себя госпожу адвокатессу? Во всяком случае, ты совсем не повзрослела. Ну да ладно. Эльза всегда поможет, чем может. Особенно героям войны. Тебе надо пойти к Малану с кем-то толковым. Уж не обижайтесь, дедушка, но вы не из таких. Вот мы с тобой завтра и пойдем. Только не вздумай реветь. Поганый индус и не вздрогнет от твоих слез.
Малан подавил гневный вздох, когда на следующий день Эльза Конрад, штурмом взяв его бюро, представила Йеттель как мужественную жену солдата, которой срочно понадобилось жилье, и, конечно, за такую плату, о которой его бы не осмелился просить даже любимый брат. Мистер Малан был уже давно научен горьким опытом, что сопротивляться этой женщине абсолютно бессмысленно. Так что он ограничился только взглядами, которые на любого другого подействовали бы отрезвляюще. Да еще подумал, и эта мысль понравилась, по крайней мере, ему самому, что эта фурия, напоминавшая силой бешеного быка, все больше смахивает на военные корабли, которые после высадки в Нормандии стали изображать даже в индийских газетах, неизменно настроенных против Великобритании.
Но миссис Конрад было не утихомирить обычными уловками. Ее голос звучал куда пронзительнее его собственного, а кроме того, эта баба имела склонность к таким аргументам, на которые у него не находилось ответа уже потому, что она щедро сдабривала их ругательствами, вы-летавшими на незнакомом ему языке. К тому же Малану приходилось помнить о своей многочисленной семье, нельзя было позволить чертову вулкану в юбке все испортить.
Эта великанша, в раздражающем его тюрбане со смехотворной гвоздичкой наверху, которая, пикантным образом, была из его сада, не только знала о том, что в отеле у него имелась комнатка для особых случаев. Она к тому же работала управляющей в «Подкове», маленьком баре, который благодаря своей интимной атмосфере, ванильному мороженому и блюдам с соусом карри стал излюбленным местом встреч английских солдат в Найроби. На кухне подвизались исключительно индусы, и почти все — трудолюбивые родственники мистера Малана.
Так что и в случае с женой солдата торг был короткий. Кроме того, мистер Малан был настроен необычно мягко еще и потому, что глаза незнакомки напомнили ему прекрасные глаза коров — напомнили дни его юности. К тому же, к его удовлетворению, она оказалась, по крайней мере, беженкой из Германии. Йеттель получила свободную комнату и разрешение привести с собой собаку и слугу. За это самый младший брат его жены, у которого не было двух пальцев на правой руке, почему его никак не удавалось пристроить, получил на первое время должность уборщика мужского туалета в баре.
В «Хоув-Корте» все, кого это касалось, знали, что новая жиличка находится под защитой Эльзы Конрад. Так Йеттель удалось избежать множества мелких издевательств, которые другие новички должны были беспрекословно сносить, если не хотели, чтобы к ним на вечные времена приклеился ярлык кляузника, которого приличные люди за версту обходят. Йеттель жаловалась только на непривычную для нее духоту в Найроби, на стесненные жилищные условия после «привольной жизни на нашей ферме» да на то, что Овуору приходится готовить пищу на крошечной электроплитке. Но эти жалобы в зародыше пресекались Эльзой Конрад следующим замечанием: «Каждая такса до эмиграции была сенбернаром. Лучше ищи работу».
Когда Регина приехала в «Хоув-Корт» на каникулы в первый раз, Йеттель уже так привыкла к новой жизни, и прежде всего к множеству людей, с которыми она могла поговорить и которым могла поплакаться, что ежедневно обещала дочери: «Здесь ты скоро позабудешь про ферму».
— Но я не хочу забывать ферму, — отвечала Регина.
— Даже ради твоего любимого отца?
— Папа меня понимает. Он ведь тоже не хочет забывать свою Германию.
— Ты здесь никогда не соскучишься, можешь хоть каждый день ездить на автобусе в библиотеку и брать там столько книг, сколько захочешь. Для членов семей военнослужащих это бесплатно. Госпожа Конрад уже радуется, что ты сможешь привозить ей книги.
— Кому я буду рассказывать о том, что прочитала, если папы здесь нет?
— Зато здесь столько детей.
— Мне что, детям о книгах рассказывать?
— Ну, не хочешь детям, так рассказывай своей дурацкой фее, — нетерпеливо ответила Йеттель.
Регина скрестила за спиной пальцы, чтобы не пробуждать мать от ее беспечного сна. Она уже в первый день каникул поселила свою фею на гуаве с мощными ветвями, которая источала чудесный аромат. Она сама тоже могла легко забираться на дерево с зелеными плодами. Густая листва защищала ее от любопытных глаз, давая возможность проводить дни в мечтах, как дома, в Ол’ Джоро Ороке. Нелегко ей было привыкнуть к новому окружению. Прежде всего, она боялась женщин, когда они, одетые в длинные платья, которые называли housecoats[65], с ярко накрашенными губами, прогуливались по саду ранним вечером и заговаривали с Региной, как только она покидала свое дерево.
Напротив маленькой темной комнатки, в которой стояли две кровати, умывальник, два стула и стол с электроплиткой и которую делили Йеттель, Регина и Руммлер, жила мисс Клави. Она нравилась Регине, потому что улыбалась ей, не говоря ни слова, гладила Руммлера и кормила его остатками, которые не доел ее пес Тигр. Из регулярного обмена улыбками и мелко провернутым белым мясом очень скоро вышла привычка, которую мечтательница Регина обратила в увлекательнейшее приключение всех каникул.
В те дни, которые никак не хотели заканчиваться, она представляла себе, что Руммлер и Тигр обратились в лошадей и она скачет на них назад, в Ол’ Джоро Орок. Но Диана Уилкинс, жившая рядом с Йеттель в большом двухкомнатном номере, одной-единственной атакой обрушила стены одинокой крепости Регины.
