Татьяна Коган - Персональный апокалипсис
Софочка выдвинула ящик стола и спрятала туда фотографию. Незачем ворошить прошлое. И вообще, она подумает об этом завтра. Между прочим, эту фразу сказала Скарлетт О’Хара, героиня романа «Унесенные ветром».
Полночи Софья дорисовывала картину для Андрея, а утром написала ему на вайбер, что его заказ готов. Немов не стал затягивать и вечером нагрянул в гости. Уселся на диван, закинув ногу на ногу, и вопросительно поглядел на хозяйку. Та подошла к мольберту в центре комнаты и сдернула с него белую простыню, одновременно включая на телефоне мелодию, призванную подчеркнуть настроение картины. Тишину взорвала надрывная песня группы «Nickelback».
…This is how you remind meOf what I really am…[3]
Неизвестно, какого размера было помещение: стены терялись во мраке. Мерцание тусклой лампы высветляло один угол. На границе света и тени стоял человек. Правая половина его тела сливалась с темнотой, а левая выделялась четко, как на качественном фотоснимке, – можно было разглядеть капельки пота на голом торсе и причудливую татуировку на груди. Лица не видно – мужчина отвернулся, оставив для обзора крепкую шею и коротко стриженный затылок. Казалось, еще секунда, и герой или появится полностью, или окончательно исчезнет. Сжатый кулак выдавал решимость и напряжение, но человека словно что-то удерживало на прежнем месте, заставляя исполнять чей-то негласный приказ.
Черный цвет сгущался к низу холста, при этом теряя однородность, будто покрывался пятнами. Андрей вперил в них пристальный взгляд и похолодел от ужаса: пятна красноватого оттенка сложились в слово «желание».
…This is how you remind meOf what I really am… —
прозвучал последний аккорд песни.
Немов кашлянул:
– Неожиданная картина, Соня. – Он помолчал и спросил: – Объяснишь подтекст?
– Это ты должен увидеть подтекст, твоя же картина. Ума не приложу, о чем она – я всего лишь следовала за вдохновением, не совсем понимая, к чему оно приведет. – Софа покрутила колечко с малахитом, надеясь, что ее волнение не сильно заметно. Ей очень хотелось, чтобы картина пришлась Андрею по душе, но по его лицу, как обычно, было сложно распознать истинные эмоции.
– Название у произведения есть?
– Разве ты не прочитал внизу? Я алым по черному написала. «Желание».
– Чье?
Девушка пожала плечами:
– Наверное, твое.
– Я хочу мужчину? – Андрей скептически повел бровью.
Софочка рассмеялась:
– Это же образ! Не нужно воспринимать его буквально.
– Действительно, – согласился Андрей, мысленно укоряя себя за впечатлительность. Нельзя так много думать о предстоящем событии – даже в случайных малозначительных вещах начинают чудиться великие совпадения и тайные смыслы. Ну, картина. Да, талантливая. Удачная песня усилила эффект. Пять баллов художнику.
Софа с трудом удерживала на губах беспечную улыбку, тогда как сердце сжималось: не понравилось, ему не понравилось! Иначе он бы сказал, а не молчал бы вежливо и загадочно. Она уже готова была расплакаться, когда Немов неожиданно попросил:
– Покажи мне свои школьные фотографии.
«Покажи, как ты раздеваешься», «Покажи, как ты умеешь доставлять удовольствие», – такие просьбы ей доводилось слышать от мужчин. Но школьные фотографии?
– Зачем?
– Хочу посмотреть, какой задумывала тебя природа. В твоем естественном виде, – то ли в шутку, то ли всерьез ответил он.
Софья принесла альбом и уселась рядом. Короткий шелковый халатик обнажил ее загорелые коленки, и Немов еле удержался, чтобы не накрыть их ладонью. Он перевернул первую страницу альбома.
– Ты рыжая?
Вот чего Софочка опасалась! Как пошло развенчался миф о природности ее белокурых локонов!
– Тебе идет.
– Да?
– Да.
Она так жаждала его комплиментов, но каждый раз, услышав их, не могла поверить. Она указала на следующий снимок:
– Это я в десять лет, за школьной партой.
– Перед тобой раскрытый учебник и ты держишь ручку, словно собираешься писать прямо на печатной странице. Занятная композиция.
– В такой позе фотограф снимал всех. Видимо, был пьян.
– Я никогда не любил фотографироваться, – признался Немов.
– Почему?
– Меня заставляли улыбаться.
– Мне нравится, когда ты улыбаешься, – сказала Софа и спохватилась: не слишком ли откровенно? Хотя она и так перед ним стелется, как трава под ветром, куда уж откровеннее. – Но я не буду тебя заставлять.
Андрей поднялся и приоткрыл окно. Сквозняк хлынул в комнату, зазмеился по полу.
Они сидели, накрывшись пледом, касаясь друг друга плечами. Поначалу скованный разговор понемногу оживлялся. Софью переполняло счастье. Она вспоминала цитату, которую прислала ей Лиля после их встречи: «Не стоит пересекать океан ради человека, который ради тебя не пересечет и лужи». Тогда Софочка подруге не ответила – не могла подобрать слова. Зато сейчас слова отчаянно рвались наружу. Стоит! Еще как стоит пересекать океан! Потому что делаешь ты это не ради того, кто к тебе равнодушен, а ради себя самого. Потому что тебе хочется. Потому что это приключение – пугающее и увлекательное – может стать самым ярким событием в твоей жизни. И какая разница, если на другом берегу тебя никто не встретит с фанфарами? Разве фанфары сравнятся с упоительными эмоциями от путешествия? Разве переполняющая тебя энергия не драгоценна сама по себе?
Софочка молчала, слушая Андрея. Тот рассказывал про работу, про погоду, про то, что наведывался в бар «Чикаго-блюз» и оценил руку мастера, что давно не ездил отдыхать и никогда не был на Крайнем Севере, а там чистый и свежий воздух, что в горах Сьерра-Невада в Северной Америке растут самые высокие на планете деревья… Софья и не догадывалась, что Немов может быть таким разговорчивым. Она изредка задавала вопросы, постепенно переходя на личные, и Андрей отвечал, не смущаясь.
Она мимоходом заметила, что рассталась с любовником, и Немова будто коротнуло, мгновенно возвращая в реальность.
Какого черта он тут делает? Ломает девчонке жизнь. Меньше всего ему нужна привязанность малолетки, которую ему, по непонятным для себя причинам, не хотелось обижать. Она небось уже распланировала себе любовь до гроба и смерть в один день.
Он резко откинул плед:
– Извини, Соня, мне пора.
У Софочки будто опору из-под ног выбили, таким неожиданным был переход. В мгновение ока струившееся в воздухе колдовство затвердело, словно на него жидким азотом плеснули, и осыпалось на пол дешевыми стекляшками.
– Побудь еще! Рано же…
Андрей направился прочь из комнаты, не удостоив ее ответом, и она крикнула ему в спину:
– Когда ты настоящий?
Андрей обернулся, с недоумением глядя на девушку.
– Прости?
– Ты бываешь абсолютно разным, то циничным до зубовного скрежета, то душевным, похожим на нормального человека. Когда именно ты притворяешься? Кто ты на самом деле?
– Определить – значит ограничить, – бросил он с усмешкой. – Не гляди на меня, Соня, как спаситель на грешника. Никакие демоны меня не терзают, и спасать меня не от чего. Хотя вас, женщин, хлебом не корми, дай нафантазировать героические метания. Ты, вероятно, умиляешься тому, какая у тебя тонкая чувствительная натура и доброе сердце. Но то, что многие называют добрым сердцем, на самом деле является слабыми нервами. Закаляй их.
Немов взял холст аккуратно, чтобы не размазать подсыхающие краски, и вопросительно вскинул голову:
– Кстати, сколько я тебе должен?
– Что?
– Сколько денег я должен за картину? – он потянулся за бумажником во внутреннем кармане пиджака.
Подбородок предательски задрожал, Софочка поморгала, чтобы удержать слезы:
– Это же подарок…
Он кивнул и скрылся в прихожей.
На лестничной площадке выругался: «Избиение младенцев, твою мать!» Замер в нерешительности: может, вернуться, попрощаться по-человечески? Вызвал лифт.
Машину вел агрессивно, несколько раз чуть не врезался. Если бы кто-то затеял разборки, он бы с готовностью устроил драку.
Дома прислонил картину к стене, напротив поставил стул и сел. Курил, стряхивая пепел в сложенную ковшиком ладонь, изучал изображение. За окном подвывала метель. Андрей вымыл руки, уткнулся лбом в стекло и долго смотрел, как бесится на улице ветер, рвущий в клочья снежную пелену.
Ночью ему снились кошмары.
Глава 24
Били профессионально, не оставляя синяков. Давали короткую передышку на час-два и снова били. Сначала Томас вздрагивал от звука открывающейся двери, предвещавшего новую порцию боли, потом перестал. Ему никогда отсюда не выбраться. Он умрет в карцере, и последнее, что увидит, – облезлый потолок одиночной камеры. Если, конечно, они не выключат свет…
Кто-то из философов сказал, что физическая боль уменьшает моральную. Этот кретин наверняка не испытывал ни ту ни другую, поскольку его вывод абсурден. Телесные страдания провоцируют душевные, умножают, раздувают до невероятных размеров. В какой-то точке две муки сливаются в одну гигантскую, которая поглощает тебя, затягивает подобно черной дыре. И от тебя ничего не остается. Совсем ничего.
