Мария Галина - Медведки

— Были семейные неприятности.

— Ну вот. При его конституции такие штуки часто кончаются инфарктом.

Он помолчал.

Потом сказал.

— Где у вас телефон?

Я провел его в гостиную. Медсестра осталась с папой. Наедине. А ему все равно. Жаль. Врач переговаривался с диспетчером. Потом сказал:

— Ладно. Пошли. Там носилки, в машине.

И пояснил:

— Это обычная «Скорая», не кардиологическая. С кардиологической обычно ездит медбрат. Не ей же носилки таскать.

Все-таки у нас хорошие врачи. Правда хорошие.

По пути в прихожую я заглянул к папе. Медсестра сидела рядом с кроватью, как огромная снежная баба.

Папе, видно, стало немного лучше, уж не знаю, что они там ему вкололи.

Он услышал мои шаги и сказал:

— Сережа!

Потом поправился:

— Сенечка...

Я вытер заскорузлой тряпкой засохшие следы от докторских ботинок. Выплеснул растительного ктулху из заварочного чайника в унитаз и спустил воду. Он там немножко побултыхался и канул в родную природную среду.

Потом еще немножко послонялся по квартире.

Тут действительно не было ничего моего.

Я был вроде командировочного, который, один на один с гостиничной пустотой, постепенно впадает в такую тоску, что остается только спуститься в ресторан, напиться и подцепить бабу.

Так что я оделся, погасил свет, запер квартиру на ключ и вышел, прихватив на всякий случай папину папку с документами.

Вместо Ктулху в подворотне масляно желтело свежее пятно краски. Так я и не узнал, восстал ли он из вод.

Я подумал, а вдруг Рогнеда ждет меня, сидя на ступеньках, или раздувает мангал. Мангал ведь стоит в углу сада, его очень просто вытащить и раскочегарить.

Щеколда, когда я за нее взялся, испачкала мне пальцы ржавчиной. Яблони шуршали бурой листвой, в траве догнивало несколько сморщенных яблок, опоясанных бугристыми кольцами плесени.

И было пусто. Так же пусто, как в нечувствительно отнятой Сметанкиным квартире. И здесь тоже не было ничего моего.

Я стащил с себя черное кашемировое пальто и понтовый твидовый пиджак и переоделся в свитер и вельветовые штаны. Позвонил в регистратуру. Мне сказали, что Блинкин Александр Яковлевич помещен в палату интенсивной терапии и чтобы я позвонил утром, после обхода.

Включил компьютер и посмотрел слово «байховый». Оказалось, «от китайского бай хуа, белый цветок. Название едва распустившихся почек чайного листа, одного из компонентов чая, придающих ему аромат и вкус. Также торговое название рассыпного чая, выработанного в виде отдельных чаинок».

Кто бы знал. Я думал, это искаженное «байковый». Ткань такая, одним словом.

Она забыла зубную пасту и щетку. И какой-то крем, никогда не понимал, зачем им столько странных смешных баночек. В сток душа набился ком черных волос, и я, преодолевая отвращение, выковырял его оттуда.

Я сварил кофе и поджарил тосты. Сгрыз их, сидя в кухне и глядя в окно. Паук между рамами кончил плести паутину и куда-то ушел. Я не знал, ложатся ли пауки в зимнюю спячку, но на всякий случай решил, что да.

Хлопнула калитка. Кто-то шел по дорожке к дому, мелькая меж уцелевшей листвы.

Я оттолкнул стул и выбежал на крыльцо.

— Я смотрю, у вас свет горит, — сказал сосед Леонид Ильич.

— Да, — согласился я.

Его черный свитер был протерт на локтях по-настоящему, а не с искусственными заплатами, как у меня. Я подумал, что ему, наверное, холодно стоять вот так, налегке, и посторонился, пропуская его.

— А где Недочка? — он озирался посреди пустой комнаты, откуда исчезли все следы ее присутствия.

— Уехала, — сказал я сквозь зубы.

— Ну да, — он задумчиво кивнул. — Я просто думал... Значит, все уже кончилось?

Я хотел ему сказать, что это не его дело, но промолчал. Подумал, что тогда он обидится и уйдет. А мне придется сидеть и ждать утра.

— Да, — сказал я, — все закончилось. Кофе хотите?

Он сказал:

— Хочу.

Я налил ему и себе еще кофе.

— Вы изменились, — сказал он.

Я вспомнил, как признавался ему, что не могу есть на людях. В тот вечер, когда появилась Рогнеда.

— Стали старше. Есть люди, которые взрослеют медленно. Это еще не худший случай. Некоторые не взрослеют вообще.

Наверное, он прав. Наверное, папа всю свою жизнь так и оставался перепуганным мальчишкой. Хвастливым подростком. Ему хотелось, чтобы пришел кто-то большой, взрослый, и уладил все его неурядицы, и спас его от одиночества и темноты. Пришел Сметанкин.

— И что вы собираетесь делать?

— Уеду, — сказал я, — искать Агарту. Мой прадедушка искал Агарту, а я чем хуже?

— Агарту? — удивился он. — Почему Агарту?

— Есть такой Иван Доржович Цыдыпов. У него остались дневники прадедушки. Так вот, он вроде организует экспедицию. По следам профессора Кржижановского.

— Не связывайтесь с ним, — сказал сосед Леонид Ильич, — нет у него никаких дневников. Это жулик. Проходимец от науки. Бывают такие.

Мне стало стыдно.

— Я пошутил. Куда я поеду? У меня отец в больнице.

— Сочувствую, — сказал он, — так ваш прадедушка ходил в Агарту?

— Вроде бы. Цыдыпов так сказал.

— Цыдыпов жулик, — повторил он, — но если так... Да, так вот Агарта. Это не просто так, вы понимаете... Все не просто так. Знаете, зачем туда так рвались нацисты? Они надеялись призвать Диониса. То есть Дионис — это позднейшее. Просто одна из ипостасей Ахилла. Хоммель об этом писал.

— Агарта в Монголии. При чем тут Ахилл?

По ногам тянуло холодом. Надо будет подрегулировать отопление.

— Ну да. В Монголии. Видите ли, немцы надеялись выйти там на связь с древними. Они полагали, что там место силы, место, где можно разговаривать с изначальными сущностями, что Ахилл может услышать их и вернуться, если как следует попросить. Забавно, верно? Столько усилий потратить на то, чтобы проникнуть в Агарту, когда место силы было у них здесь, буквально под самым носом... Вход в Аид. Здесь, совсем рядом. Они не читали Хоммеля, понимаете? Хоммель выпустил свой труд позже, в восьмидесятом. Но ведь история исследования культа Ахилла в Причерноморье насчитывает без малого двести лет. Они, впрочем, вообще не склонны были к рассуждениям. Понятное дело, рацио — это ведь не Ахилл. Рацио — это Аполлон. Древние силы, в вечной схватке между собой. Два начала. Неудивительно, что... У вас ведь скреблись под полом мыши?

— При чем тут мыши?

— Мыши — посланцы Аполлона. Лазутчики. Вы же помните, в «Илиаде» Ахилл пал именно от руки Аполлона. Вечный преследователь. Вечный враг. Он чуял, что Ахилл где-то поблизости. Вот и выслал свое воинство. Присматривать за ней.

— За ней? За кем — за ней?

— Вы что, не поняли? — Он чуть наклонил чашку, я видел, как кофейная гуща сдвинулась с места и поползла по стенке... — Кто, как вы думаете, жил тут у вас все это время? Но он зря тревожился, Аполлон, — она пришла не для того, чтобы выпустить его. Она пришла, чтобы забрать его. Он вырвался, и она пришла, чтобы его забрать.

Я молчал.

— Вам повезло. Она отнеслась к вам... по-человечески. Даже более того. Она ведь одарила вас своей благосклонностью, нет? Вы просто еще не поняли, насколько вы теперь... насколько малоуязвимы, насколько... Ну, правда, и я сделал все, что мог. Чтобы он ушел спокойно. Чтобы не натворил бед. Это страшно, когда поднимается Ахилл.

Я молчал.

Где-то там, на грани слуха, урчал мотор подъезжающей машины. Потом стих.

Он сидел спиной к окну и не видел, как спокойные люди выходят из машины, освещенные рубиновым светом задних огней, как разговаривают с толстой, в красном пуховике, Зинаидой Марковной, которая кивает толстым подбородком в нашу сторону, как открывают калитку и идут по дорожке, чуть ссутулившись из-за утреннего холода.

Я сказал:

— Мне очень жаль.

— Жаль? — удивился он. — Почему?

Мне и правда было очень жаль.

Спокойные люди поднялись на крыльцо. Один из них поднял руку к звонку, но передумал, потому что увидел меня в окне.

Я сказал:

— Извините.

И встал из-за стола, чтобы их впустить.

Он тоже сказал:

— Извините. По-моему, это за мной.

И тоже встал из-за стола.

Они были плечистыми, в одинаковых черных куртках, когда они вошли, в комнате на миг померк свет.

— Финке? — спросил один из них. — Леонид Ильич?

— Да, — сказал сосед Леонид Ильич.

Он стоял, немножко наклонив голову набок, и улыбался своей смущенной и интеллигентной улыбкой. Очки сидели у него на носу немножко криво, и он снял их и аккуратно положил на стол.

— Там их все равно отберут, — пояснил он мне, — потому что стекла, ну вы знаете.

Я знал. Там отбирали даже расчески.

Человек в черной куртке отцепил от пояса наручники и аккуратно застегнул их на запястьях у соседа Леонида Ильича.

— Зачем это? — спросил я.