Рышард Клысь - «Какаду»
— Прошу извинения, майор, — неожиданно для себя сказал я. — Мне не следовало так говорить.
Майор молчал. Он посмотрел на меня потухшим взором.
— Мне понятна эта ненависть, — тихо произнес он. — И я вовсе ей не удивляюсь.
— Я выйду на ближайшей остановке.
Он кивнул, а потом сказал:
— А я думал, вы едете в Краков.
— Нет, — соврал я. — Не в этот раз.
— Сейчас будет туннель?
Я взглянул на часы.
— Да. Через несколько минут мы должны быть на месте.
— Что вы будете делать, если на вокзале облава?
— Не знаю, — ответил я раздраженно. — Никогда не задумывался над тем, что может случиться. В конце концов как-нибудь выйду из положения.
— Понимаю.
— В каком кармане у вас пистолет?
Майор кивком головы указал наверх, туда, где на полке виднелись два кожаных чемодана.
— Пистолет вместе с поясом лежит между чемоданами.
— Не в кармане? — удивился я.
— Я же вам сказал, — нехотя ответил майор. — Впрочем, можете проверить.
Лениво встав с места, я бросил взгляд на полку, где в глубине заметил пояс, кобуру и торчавшую из нее рукоятку парабеллума.
— Порядок, — бросил я, слегка смущенный. — Надо было сказать об этом с самого начала. Я думал, что пистолет у вас в кармане.
— Нет.
— Ну вот и хорошо.
Поставив пистолет на предохранитель, я сунул его во внутренний карман пальто, снова уселся на место и поудобнее откинул голову на мягкую спинку дивана. Я чувствовал себя бесконечно усталым, какая-то сонливая леность охватила меня, и я с большой неохотой думал о том, что через минуту придется уйти из этого купе, но ничего не поделаешь, создавшееся положение дольше затягивать нельзя.
«Все с самого начала шло кувырком, — думал я. — Монтер уже выдохся, из-за него мы все чуть не влипли сегодня. Еще месяц-другой такой работы — и парень непременно попадется. Все это слишком затянулось. Ни у кого уже нервы не выдерживают. Если этот проклятый немец меня обманул, я прикончу его. Если он задумал отдать меня в руки полиции, то выйдет вслед за мной на перрон, тут я его и прикончу».
Я смотрел на майора, который по-прежнему неподвижно, с бесстрастным видом сидел напротив меня и, приоткрыв заслонявшую окно темную занавеску, глядел на белизну мелькавших за окном сугробов, нанесенных непрекращавшейся метелью. Потом за окнами исчезла эта яркая белизна, поезд мчался во мраке, а стук его колес вдруг ослабел и стал глуше.
— Въезжаем в туннель, — сказал майор. — Через несколько минут будет станция.
Встав со своего места, я снял с полки тяжелый чемодан, поставил его около двери, но из купе в коридор не выходил, ждал, пока поезд не остановится. Колеса стремительно застучали на стрелках, донесся пронзительный гудок паровоза — мы подъезжали к станции.
Я повернулся к майору.
— Я выхожу. Если вы выйдете за мной, я сразу пойму, что это значит. Предупреждаю вас, чтобы не было недоразумений.
Майор кивнул.
— Прощайте, — холодно ответил он. — Я солдат. И так же, как вы, не выношу полиции. Может, хоть это убедит вас, что у меня нет никакой охоты заниматься всем этим делом?
— Нет, — засмеялся я, — нет, майор. Мне никому нельзя верить. Вы меня понимаете?
— Да.
— Поэтому и прошу не выходить из вагона. Я могу это неправильно истолковать.
— Хорошо. Учту.
— Можете рассказать о нашей встрече своим польским друзьям, — сказал я не без язвительности. — Наверно, это их страшно рассмешит.
— Вы лучше подумайте о себе, — глухо ответил майор. — Перед вами дорога. И никогда не знаешь, что может случиться.
— Вы правы, — согласился я. — Прощайте. Не забуду о предостережении.
Майор не отозвался, он смотрел на меня, насупив брови, но на лице его я не заметил злобы; оно выражало лишь усталость и горечь.
V
Сочельник: Смерть брата
Без особых осложнений я вернулся на свое прежнее место, в купе польского вагона, и снова очутился в невероятной толчее, среди деревянных скамеек, чемоданов и напирающих со всех сторон пассажиров; духота здесь была страшная, а нетерпеливые и раздражительные от усталости люди немилосердно толкали друг друга, и все время вспыхивали ссоры. Я стоял между двумя рядами сидений, недалеко от входа, а на моем чемодане сидела девушка, которую мне с трудом удалось втащить в переполненный вагон; за окном виднелись темные силуэты мужчин, ехавших на подножках и державшихся за поручни, снег уже перестал падать, но ветер не стих, я понимал, каково им там, и то и дело с тревогой поглядывал в окно, пересчитывал темные неподвижные фигуры съежившихся людей, проверяя, все ли уцелели под натиском ледяного порывистого ветра. В какой-то момент пассажиры принялись напирать в сторону двери с такой силой, что столкнули девушку с чемодана, и она, теряя равновесие, всей своей тяжестью навалилась на меня, потом с трудом встала на ноги, и я почувствовал ее быстрое, прерывистое дыхание.
— Боже мой! — закричала она в ужасе. — Отодвиньтесь от двери, а то вас вытолкнут из вагона!
Ухватившись рукой за железную скобу, поддерживающую полку, я ласково ей сказал:
— Не бойтесь. Не выпадем.
Возня и галдеж в купе не прекращались, девушку толкнули в спину так сильно, что наши лица на мгновение сблизились.
— Извините, — шепнул я ей и крикнул во мрак неосвещенного купе: — Что у вас там творится, черт побери?!
— Бабе приспичило! — откликнулся тотчас из толпы чей-то голос. — В такой давке!
— Дайте ей горшочек! Люди, у кого есть подходящая посудина?
В купе раздался взрыв смеха.
— Чтоб тебе сдохнуть, дурень! Вздумал надо мной смеяться?
— А вы не можете потерпеть до станции?
— Я уже два часа терплю. Мочи нет.
— Люди! Сердца у вас нет! Дайте женщине какую-нибудь посудину!
— Бутылка устроит?
— Бабе бутылка не годится. Лучше бы кастрюлю.
Снова раздался громкий смех, а потом в темноте послышался звук пощечины.
— Вы это бросьте! Ишь размахалась!
— Молчи, ублюдок паршивый! Я тебе покажу, как над женщиной измываться!
— Я тебе не «ублюдок»!
— А то кто же?
— Эй, баба, заткнись!
— Я тебе покажу «бабу»! Вот вернусь — еще не так получишь. Чтоб тебе до места не доехать, хулиган проклятый!
Некоторое время еще продолжалась глухая возня, но в конце концов шум и толчея улеглись, пассажиры вернулись к прерванным беседам и вагон наполнился монотонным говором.
— Боже! — вздохнула девушка. — Какими недобрыми стали люди.
Я молча взглянул на девушку, ее измученное и бледное лицо было похоже на сонное и грустное личико усталого ребенка. Из-под меховой шапочки выбивались непослушные локоны мягких золотистых волос, на какую-то секунду, когда она повернула голову, они коснулись моих губ.
— Далеко едете? — спросил я шепотом.
— В Краков.
— Я тоже, — сообщил я. — Вы живете в Кракове?
— Да. С начала войны.
— А до войны?
— Что — до войны?
— Где вы жили?
— В Варшаве.
— Мне нравится этот город.
— А мне нет.
— Почему?
— Я потеряла там отца и двух братьев.
— В Кракове вы живете с матерью?
— Нет. Мать я потеряла еще в тридцать девятом. Во время бегства, — объяснила она с удивившим меня спокойствием.
Послышался гудок паровоза, я выглянул в окно и увидел темные, уцепившиеся за поручни фигуры, белое бесконечное поле, снег, бешено клубившийся у самых колес мчавшегося поезда.
— У меня тоже нет семьи, — сказал я. — Так же, как у вас.
Вдруг я почувствовал, как девушка доверчиво и мягко прижалась ко мне всем телом, склонив голову на мое плечо. В первое мгновение мне показалось, что в этой духоте и давке ей стало плохо, но когда она подняла свое спокойное и чистое лицо, меня неожиданно захлестнул прилив огромной нежности, захотелось коснуться ее щек, провести рукою по волосам, но я не сделал этого, ведь она могла неправильно истолковать этот мой порыв и почувствовать ко мне недоверие.
«Во всем виновата война, — подумал я. — И усталость, и отчаяние, и страдания, и страх, да еще постоянная неуверенность в завтрашнем дне. Люди стали плохо относиться друг к другу, но ведь не все. Скоро война кончится. Ждать осталось недолго. Вслед за зимой приходит весна, а с нею возвращается надежда. Эта девушка молода. Забудет. Так же, как и я стал забывать».
Подумав об этом, я неожиданно понял, что не смогу в эту минуту представить себе лица умершей матери, и мне стало не по себе.
«До сих пор это мне всегда удавалось, — признался я себе с горечью. — Всегда. Стоило лишь захотеть — и я отчетливо видел ее лицо. Стоило только закрыть глаза и подумать о ней. А теперь этого недостаточно. Время делает свое дело, оно стирает даже то, что хотели бы помнить всю жизнь».
