Рышард Капущинский - Путешествия с Геродотом

Рышард Капущинский

Путешествия с Геродотом

Возвращение Геродота

Предисловие

Ежи Аксер

<…>Меня пригласили высказаться на эту тему наверняка потому, что по образованию я классический филолог и, видимо, полагая, что у меня самые тесные связи с Геродотом. Ничего нет более далекого от действительности. Геродот всегда был мне в высшей степени безразличен и оставался бы таким, если бы не Рышард Капущинский…

Чтение «Путешествий с Геродотом», в которых Капущинский создает своеобразный коллаж из собственных путешествий по свету и из Геродотовых паломничеств, из собственного неутомимого слушания и из его подслушивания мира, позволило мне увидеть другого Геродота.

Большой, любознательный ребенок, познающий мир, ведомый необоримым желанием пересечь каждую границу. Он постоянно задает новые и новые вопросы и не перестает удивляться, не теряет этого дара, который есть только у детей и у художников. Он не судит, дабы не быть судимым, хотя истории, которые он слышит, бывают страшными, а миры, которые он видит, истекают кровью и пульсируют страданиями. Он не судит также потому, что верит в способность читателя составить собственное мнение. Когда я читаю Капущинского, то думаю о них обоих одновременно: об авторе и о его проводнике, и перестаю предъявлять Геродоту претензии, что вместо детальной критики источников и диагноза современной политической игры он создал чудесную волшебную сказку. Сегодняшние историки находят в ней прекрасный материал для антропологической и этнографической интерпретации, реконструкции ушедших в прошлое сообществ, размышления над человеческим родом. Идея… зафиксировать то, что давно умершие говорили о себе и о других, о своей вере и надеждах, о своих страхах и о своей судьбе, получает в наше время новые бесценные стимулы<…>

В силу профессиональных интересов я знал, что вот уже более десяти лет с чтением Геродота дело обстоит по-другому, чем во времена моей молодости, что сейчас научные интересы формируются так, что Геродот уже второй раз в новое время переживает ренессанс. Чтением актуальным и интересным его впервые сделали прибытие Колумба к берегам Нового Света и эпоха великих географических открытий, погнавшая европейцев из старого света и заставившая их вступить в жесткую конфронтацию с другими культурами.

На стыке II и III тысячелетий от Рождества Христова Геродот возвращается снова. Мультикультурность глобального мира, интерес к множеству доступных для персонального выбора вариантов самоопределения лишает каждого из нас безопасного убежища, гонит из Галикарнаса или из Пинска и велит присматриваться к окружающим, с беспокойством и надеждой искать ответы на главные вопросы.

Наверняка эта книга имеет шанс стать польским аналогом «Английского пациента» Майкла Ондатже… Но англичане всегда, по крайней мере со времен Гамлета, носили с собой или возили какое-нибудь классическое чтиво. Например, Черчилль во время экспедиции против махдистов изучал Ксенофонта. А наш юноша, покинувший свою малую родину, из которой по сети малых и великих рек можно добраться до четырех океанов, впервые пересекая границу Пэнээрландии по пути в Индию, о которой еще ничего не знал, взял с собой в дорогу толстый желтый том, на котором золотыми буквами было написано: Геродот. История. И таким образом внес в польскую писательскую традицию новый тон и расширил наше понимание «границы».

Эту книгу можно рекомендовать еще и по другой причине. Я разделяю опасения автора, что нам грозит временной провинциализм. Ту самую формулу, которую, цитируя Т. С. Эллиота, приводит Капущинский, я с молодости повторяю как заклятие себе и своим ученикам: помните, что мир принадлежит не только живым, он принадлежит главным образом мертвым. Чтение «Путешествий с Геродотом» хорошо лечит от временного провинциализма. Я всегда знал, что наш автор — мастер описания мира таким, каков он есть, но не знал, что он способен так умело плыть по реке времени вверх по течению, к ее истокам.

Рассказчик «Путешествий с Геродотом» сумел закончить повествование в самом подходящем месте в самый подходящий момент. Мы расстаемся с ним в Галикарнасе, родном городе Геродота, когда автор рассказывает, что видит под волнами залива: «…есть там затонувшие острова, на тех островах — затонувшие города и деревушки, порты и пристани, храмы и святилища, алтари и статуи. Есть затонувшие корабли и множество рыбацких лодок. Купеческие парусники и поджидающие их пиратские суда. На дне лежат финикийские галеры, а под Саламином — великий персидский флот — гордость Ксеркса. Бесчисленные табуны коней, стада коз и отары овец. Леса и пахотные поля. Виноградники и оливковые рощи. Мир, который знал Геродот».

Каждый, в ком сохранилась детская способность удивляться и восхищаться, не может не получить удовольствия от такого соединения репортажа и мечты о Затонувшем Городе. Каждый грек классической эпохи похвалил бы такую поэтику и такую умеренность в декларировании авторских позиций.

Вижу, что случилось со мной то же, что происходит со слежавшимися от длительного неупотребления свитками: надо разворачивать память, время от времени перетрясая все то, что там есть.

Всякое воспоминание о дне вчерашнем есть день сегодняшний.

Все мы друг для друга пилигримы, разными путями стремящиеся на всеобщую встречу.

Пересечь границу

Прежде чем Геродот отправится в свое очередное путешествие, пробираясь скалистыми тропками, плывя на корабле по морю, скача на коне по бездорожью Азии, прежде чем доберется до недоверчивых скифов, откроет чудеса Вавилона и исследует тайны Нила, прежде чем узнает сотню других мест и увидит тысячу уму непостижимых вещей, он на мгновение появится в лекциях о древней Греции, которые профессор Бежунская-Маловист читала два раза в неделю в Варшавском университете для первокурсников исторического факультета.

Появится и тут же исчезнет.

Исчезнет моментально и так основательно, что теперь, когда через многие годы я пересматриваю конспекты тех лекций, не могу отыскать в них его имени. Есть Эсхил и Перикл, Сафо и Сократ, Гераклит и Платон, Геродота же — нет. А ведь мы конспектировали подробно, конспекты были нашим единственным источником знаний: всего пять лет, как закончилась война, город лежал в руинах, библиотеки пожрал огонь, и учебников у нас не было, книг не хватало.

У профессора спокойный, тихий, ровный голос. Ее темные внимательные глаза смотрят на нас через толстые стекла очков с явным любопытством. Она сидит за высокой кафедрой, а перед ней — сотни молодых людей, большая часть которых не имеет понятия, что Солон — великий человек, не знает, почему впала в отчаяние Антигона, не может объяснить, каким образом у Саламина Фемистокл заманил персов в ловушку.

Честно говоря, мы не очень-то знали, где расположена Греция, и что у страны с этим названием такое сказочное прошлое, такая исключительная история, что ее преподают в университете. Мы были детьми войны; в военные годы гимназии закрылись, в крупных городах порой организовывали подпольные курсы, но большинство в нашей аудитории составляли юноши и девушки из далеких деревень и маленьких городков, недоучившиеся в свое время, недочитавшие. Шел 1951 год, и в институты принимали без экзаменов, потому что главным критерием для приемных комиссий считалось происхождение: дети рабочих и крестьян имели самые высокие шансы на зачисление.

Скамьи были длинные, на несколько человек. И хоть сидели мы впритирку, мест все равно не хватало. Моим соседом слева был Z. — сумрачный молчун из деревни под Радомском, в которой, как он рассказывал, крестьяне держали в домах вместо лекарства кусок сухой колбасы и давали его пососать младенцу, когда тот заболеет. «Думаешь, помогает?» — спросил я недоверчиво. «Наверняка», — убежденно ответил он и снова погрузился в молчание. Справа от меня сидел худой, с узким носатым лицом W. Когда менялась погода, он постанывал, потому что, как он мне однажды объяснил, у него саднило колено от пули, полученной в лесной перестрелке. Но кто с кем перестреливался, кто его подстрелил, так и не рассказал. Учились среди нас и несколько человек из более благополучных семей. Эти одевались чисто, одежда добротная, а у девчат — туфельки на высоком каблуке. Но то были редкие исключения и сразу бросались в глаза. Преобладала же бедная сермяжная провинция: помятые шинели демобилизованных, штопаные свитера, ситцевые платьица.

Пани профессор показывала нам фотографии античных скульптур и изображенные на коричневых вазах фигуры греков — их прекрасные, скульптурные тела, благородные, гармоничные лица со спокойными чертами. Они были словно из какого-то неизвестного, какого-то мистического мира. Мира, сотканного из солнца и серебра, теплого и светлого, населенного стройными героями и танцующими нимфами. Зачем нам все это нужно, мы тогда не понимали. Разглядывая снимки, Z. мрачно молчал, a W. потирал разболевшееся колено. Другие смотрели внимательно, но отрешенно, не в силах представить той далекой, какой-то нереальной действительности. Через много-много лет появятся люди, которые возвестят о столкновении цивилизаций. У нас же это столкновение происходило уже давно и регулярно, по два раза в неделю, в той самой аудитории, где я узнал, что жил когда-то грек по имени Геродот.