Владимир Рыбаков - Тавро
— Это хорошо, что ты с другими не болтаешь. От них ничего путного не дождешься. Я им даю отличный заработок, но они все равно, если б могли, задавили бы дело. Я его, дело, своими руками создал, своими способностями. А они, кретины, писать толком не умеют. Вот и завидуют. Ты их не слушай.
Мальцев ему ответил:
— Это тебя не касается. Не твое дело. Что хочу, то и делаю. Я знаю свои права и обязанности. Договорились?
Жоэлю ответ понравился:
— Договорились! Это я так тебе сказал, на всякий случай.
Мальцеву также пришелся по душе ответ хозяина. Чем дольше он работал в этой мастерской, тем больше это ему было по сердцу. Кроме Светы. Ему вначале даже показалось, что московская жена хозяина будет ему, как бельмо на глазу, каким-то подпольным доказательством никчемности его жизни. Света любила восклицать:
«Не говори, лапоть — это лапоть. Я знаю. Не говори, сам знаешь, чего больше всего на свете хочет Иван. Знаешь? Чтобы у соседа Петра сдохла корова. Понял? Так было, так есть, так будет, точно так же, как Ленин жил, Ленин жив и Ленин будет жить. А что, он хотел людей сделать. А что с народом таким сделаешь? Вот отца помню — зарплату до дому никогда не доносил, сам на весь мир зол бы. Нам тоже доставалось. Пускай они, как хотят, а мне и так хорошо. Понял?»
У французов есть одна хорошая пословица: «Нужно всего понемножку, чтобы создать мир». Мальцев каждый раз повторял Свете эти слова, но пояснения не давал. К чему? Никогда дерьму не докажешь, что оно не золото. Когда он рассказал об этом Бриджит, та нашла выгодные для мужа слова:
— Почему ты так говоришь об этой женщине? Подумай, она ведь жертва…
«Хороша жертва! Блядь и спекулянтка».
Но все же Мальцев соглашался с женой. Не только для жены, но и для себя тоже, для красоты, будь она проклята! А мастерскую он почти полюбил. В ней было уютно. Гудели станки, в одном углу стоял вечный ящик с пивом, рядом — проигрыватель, немного дальше — радиоприемник. Все друг другу помогали — платили ведь по часам и за своевременно сделанную работу. У работяг была неприязнь к хозяину, который был их другом, а хозяин, зная об этом естественном нерасположении к нему, испытывал к ним искреннее доброжелательство и добродушное презрение. Мальцев сначала испугался результатов своих наблюдений. Но быстро успокоился. Разве сам он не испытывал наждачного ощущения, видя Жоэля, садящегося в свой шикарный автомобиль, разве не хотелось ему, чтоб Жоэль разорился и стал нищим, когда тот спускался в мастерскую в десять утра с мордой, распухшей от вчерашнего позднего веселья… а через час испытывал к нему чувство локтя и приятно переживал существующее между ними равенство перед каждодневной жизнью.
Бриджит с мягким упорством толкала Святослава к переезду. Старик Булон, волнуясь за внука, — не простудился бы, — тоже настаивал. Он с каждым месяцем все более наслаждался этим «крошечным сапиенсом» и все больше давал денег Бриджит. Глядя внимательно на ребенка, он вспоминал мать Мальцева. Булон после рождения внука стал чаще думать о ней с нарастающей любовью: «Вот, был бы у нас теперь внук». Он искал подчас в мальце черты лица покойной — которая так и не досталась ему тогда. Теперь он случайно, но взял все-таки реванш. «Не хотела, а вот — у нас с тобой один внук на двоих». Дел у Булона становилось все меньше, мемуары были уже написаны. Ему только и оставалось, что продолжать бороться с собственными воспоминаниями — до полного их искажения.
Мальцев был не против переезда, но он был еще рад, когда, глядя на танцующего духа, чувствовал в себе появление умного ветра.
Бриджит пришлось подождать еще год. За это время муж попал в полицию всего два раза, и тоненький шрам на его лбу наливался от пьяной ярости всего раз десять. Муж иногда кричал, что не может жить без снега, что Франция гнилая страна, где водка стоит дороже коньяка и где люди столь примитивны, что ценят Пикассо и ругают Селина. Затем он извинялся и вновь погружался в книги, бурча, что никто пока ни в чем не разобрался. Но Бриджит умела ждать, впрочем, как и все женщины, убежденные, что их терпение — залог счастья.
Преподававший Мальцеву диамат профессор Туполев был человеком, любящим почтение к себе. И когда ему нравился студент, который, по его мнению, недостаточно его уважал, профессор считал себя вынужденным быть временно искренним. Он жил в хорошем старом доме, ходил в пышном халате, культивировал в себе жесты русского барина и с иронией относился к своим биографическим данным. То, что он родился уже после революции в крестьянской семье, было для него «царской охранной грамотой». Собою профессор гордился: «Я, знаете ли, экзаменов на мандарина никогда не сдавал». И добавил: «Покой покоя просит». Официально и неофициально он никогда ни за кого не заступался и подписывал все, что от него требовалось или что у него настоятельно просили. «Раз им кажется, что им виднее». На упреки некоторых отчаянных студентов (профессор на них никогда не доносил) Туполев отвечал: «Нельзя человеку отказывать в желании стать мучеником». Мальцев видел вначале в поведении своего преподавателя лишь не лишенный манерности цинизм. «Я не тот Туполев, который летает, и это только вам мнится, что я хожу на земле. Я — крот».
Пригласив к себе Мальцева, профессор попросил внимательно его выслушать: «Если ваше поведение не изменится, молодой человек, то вас скоро исключат из университета. Надеюсь, что вы об этом догадываетесь. И это будет только началом крестного вашего пути — люди, начав, не успокаиваются, пока не повиснут на кресте. На моих лекциях вы скучаете — и правильно делаете. Вы — антимарксист с полным на то основанием. Но вся беда в том, что ваши чувства сильнее мысли. Вам необходимы интеллектуальные упражнения. Вы знаете марксизм, но не понимаете Маркса. Не он первый хотел доказать, что история является наукой. Его постигла неудача, а неудача такого рода порождает утопию, та — идеологию, идеология — систему. Но дело в том, что государственная система, всякая, не может быть утопичной, даже если базисом ей служит утопия. Следовательно… Надеюсь, что вы меня поняли. Вам необходимо серьезно поработать. Тихо, в одиночестве. Будьте кротом. Во всяком случае до ясного понимания вами происшедшего и происходящего».
Кротом Мальцев так и не стал, но стал крепко уважать Туполева, разумеется, к скрытой радости последнего. Этих чувств они оба не потеряли, даже когда профессор Туполев дал свой голос за исключение Мальцева из университета. Но только теперь Мальцев по-настоящему понимал, что холодный, добрый и трусливый старик был во многом прав.
Бриджит Мальцева беспокоилась. Муж часто уходил на какие-то собрания, скрытничал, ночами писал, иногда уезжал на несколько дней, возвращался усталым и радостным. Раз как будто из Финляндии он вернулся помятым, но с особой победной лихорадочностью в глазах. На разодранное свое плечо Святослав смотрел даже с удовольствием. Правая нога была, словно он продирался сквозь колючую проволоку.
— Знаешь, я согласен переехать, не будем же мы вечно жить на этом чердаке. Пусть мансарда останется приятным воспоминанием. И… если твой отец найдет для меня работу, которая забирала бы у меня меньше времени, чем нынешняя, и давала заодно больше денег, то и тут я не откажусь. Даже спасибо скажу от всего сердца.
Бриджит сделала вид, что обрадовалась, скрыла волнение. Она боялась его потерять. Она любила его, и он стал добрым, спокойно-сильным, срывы случались все реже и реже. Но она видела, что не просто умение владеть собой было в Святославе, когда дело касалось его борьбы. Он становился холодным, расчетливым. В нем был тот холодный расчет, который, сливаясь с внутренним пламенем, делал решение приговором. Святослав не хотел зависеть от ее отца, не хотел он также сладкой жизни. И вдруг! «Может, он задумал что-то ужасное, безумное и пытается прежде, чем ЭТО случилось, возвратить меня к прежней жизни?» Бриджит поговорила с отцом.
— Я должна знать, что у него на уме. Живу в вечном страхе. Узнай, выведай, делай что хочешь, но узнай. Слышишь?
— Ты так его любишь?
— Да. Тебе этого не понять.
Старик улыбнулся.
— Должно быть. Твоей матери подобные чувства показались бы ярко выраженной невоспитанностью, а мне — потерей времени. Хотя… Хорошо, я постараюсь.
Мальцев привык к дому Булона. Обычно он здоровался с сенатором, болтал с ним о пустяках и шел в библиотеку, оставив старика с дочерью и внуком. В воскресенье после обеда старик часто, предложив сигару и коньяк, рассказывал о своем прошлом, и Мальцев терпеливо слушал. Рядом сын играл на ковре, в кресле блаженствовала Бриджит. Она улыбалась тихой, не сходящей с лица улыбкой.
Кресло и ковер были пустыми, когда Мальцев вошел в салон. Он не удивился. После последнего разговора с женой он ожидал вопросов Булона.
— Где они?
— Пошла к подружке, скоро вернутся.
