Диана Виньковецкая - Америка, Россия и Я
Звонят в ставку. Свои машины они «отпустили» давно — ожидали несметного улова, но… Слушаю. Интересно.
— Ничего нет! Ничего нет! — говорит майор. — Но книги интересные.
Видно в трубке настаивают, что есть, мол, ищите. Тогда майор обращается к Яше:
— А где литература?
— Нету, — говорит Яша.
— Где?
— Нету! — повторяет Яша.
— А ведь была? — задумчиво, нараспев, подмигивая, понимающе говорит майор.
— Нет, — говорю я.
И не было! Не было ни Достоевского! ни Гоголя! — никакой литературы не было. Не было!
И вдруг вижу в открытом шкафу стоит колба и охладитель от самогонного устройства, принесённые мною с кафедры. Ну, думаю, литературы нет, а за самогонку — будет стыдно… Но майор и не думает о материальном–низменном. Его тянет к возвышенному, к стихам, к музыке… к литературе… к скрипке… Хочет поэзии. Стихи… Стихи где?
«Скоро чёртик запросится ко святым местам»…
Обыскавшись, понятых отпустили, видят, что кроме журнала «Тайм» на иностранном языке и повести писателя В. Марамзина «Блондин…» ничего не отыскивается. Пишут протокол. Кот вышел из комнаты, за ним выбежал Даничка.
— Какой у вас кот рыжий, красивый! — приятно говорит лейтенант.
— Кот у нас независимый, — отвечает Яша. — Мышку съест — и никто с него ничего не спрашивает. У него нет свободы, но и нет ответственности. А не поехать ли вам со мной в экспедицию? на природу? — говорит Яша этому молоденькому лейтенанту, который явно симпатизирует Яше.
— Каждому своё, — отвечает лейтенант.
— А вы знаете, где эти слова были написаны? — спрашивает Яша.
— Знаю, я был там с экскурсией.
Коту — мышку! Каждому по своей мышке. У кого есть свобода? У кого есть мышка?
«Ибо вечность — богам, Бренность — удел быков…»
Опять звонят в ставку. Майор что‑то бормочет невнятное… Потом соглашается:
— Гражданин Виньковецкий! Собирайтесь на допрос. Поедете с нами.
— Я не брит, — отвечает Яша. — Я побреюсь. — И надолго уходит, запираясь в ванне…
Они одеваются: на Горилле пальто с роскошным воротником — у него импозантный вид, встретишь, подумаешь, кинорежиссёр; стоят ждут, грустные, необогащённые, голодные… Без малого восемь часов работали.
Обыскались.
Я забыла сказать, что я мясо жарила, так что у самой слюнки летали по всей кухне. Выйду в коридор — понюхаю, хорошо пахнет; ещё добавляю разных тонких ароматных приправ… Опять нюхаю. Ну, думаю, наслаждайтесь запахом… наслаждайтесь видом красивых картин, музыкой, книгами. Наслаждайтесь запахом свободных действий.
Я стою рядом. Майор вдруг у меня спрашивает:
— Почему вы уезжаете?
(Видели заполненный вызов?)
— Что? — переспрашиваю я.
— Почему вы уезжаете? Вы же русская?
— Кто? Я?
С изумлением все смотрят на моё славянско-татарское лицо, будто впервые меня заметив. Я продолжаю:
— Я? Русская? Если и есть кто «русский» в нашей квартире, тут, — так это мой муж Яша — человек русской культуры, глубоко знающий русскую историю, русскую философию — чего мы с вами — не знаем.
— Мы заметили, что вы невероятно высокого мнения о своём муже, — говорит майор. — Но…
И я его перебиваю:
— Ореол можно, а «русский» нельзя? — Пауза. — Слишком, по–вашему?
Они молчат.
— Уезжаю, чтоб увезти любовь к России и к русским, и ваш визит мне поможет. До свиданья.
Я ушла в комнату, а они ещё стояли, поджидая Яшу.
Вечером следующего дня Яша, переворачивая плёнки, укладывая и проверяя, включил магнитофон.
Прислушиваюсь — звучат искомые стихи, читаемые автором… Вслушиваюсь…
«Слава Богу, что я на земле без отчизны остался…»
* * *После моего рассказа про обыск и про КГБ, немного поговорили о ФБР, сравнивали и прикидывали, пришли к выводу, что агенты ФБР не заинтересуются поэзией и литературой. Хотя кто знает?
Когда тут к нам приехали агенты ФБР, то один из них захотел привести к Яше своего сына, огорченного капиталистическими воззрениями на мир, чтобы тот послушал Яшины обоснования, разволновавшись, как бы сын не задумал коммунизм строить в Америке, борясь с империалистической экспансией.
Джейн начала критику американской политики: и про войну во Вьетнаме, и про хищническое засорение окружающей среды, и про нищих, и про бездомных. Кто с ней соглашался, кто нет.
Я слушала, как красиво и вежливо возражали, многозначительно молчали, обсуждали, без наших душераздирающих эмоций.
— Я, — говорит Люба, — по всему миру насмотрелась, наездилась — и лучше Америки ничего не видела. Я с таким удовольствием, приезжая, слышу: «Welcome home!».
— Тут, конечно, есть проблемы, — вступил Гейлен, — и демократия не идеальный строй, но ничего лучшего не придумано. Как ведёт свою политику моя любимая Франция?
— Мои родители, — сказала Люба, — считают, что монархия — самый лучший способ правления. А кто‑нибудь в России так думает?
— В России водятся подпольные монархические движения, считающие, что нужно восстановить монархию. Но (я смеюсь) где отыскать господина монарха? Может, где‑нибудь и завалялся среди комсомольских товарищей? Мне никто не попадался, хотя бы отдаленно напоминающий правителя, умеющего господствовать над своим «против» и «за»; правда, мой приятель, работающий психиатром на Пряжке в психбольнице, говорил, что у них водятся и Наполеоны, и Александры Македонские, и даже Пётр Первый был в двух лицах, но и там, говорит, в основном алкоголики с параличом воли. За семьдесят лет у нас повывелись царственные люди, остались только косточки от великого русского народа.
— Дина, а я всегда с таким наслаждением бываю в России, и русские мне кажутся такими душевными, — сказала Поли.
— Мои суждения и о русских, и об американцах окрашены моим тоскливо–двойственным состоянием; конечно, мне тоже иногда так кажется, что русские… И, на взгляд, американцы более скучно общаются, а русские душевно эмоциональные. С одной стороны — формальное, а с другой — тянучее, торжественно–тяжёлое.
Вот, посмотрите, никто из вас не сказал Донне: «Почему вы не снимете черные очки?» А я ведь уже сказала, хотя я и прикрыла своё вторжение словами: «у вас такие красивые глаза!» Когда же в прошлый ланч моя приехавшая подруга Лена толкает меня под столом и шепчет: «Скажи этой девушке, чтобы она сняла очки», — то тогда я подумала: душевность это? Или что? Тонкая искренность? Или что‑то обманчивое?
Может, американский способ общения более тактичный, а может более равнодушный и безразличный? Я хочу присмотреться.
— Американцы еще не сформированная нация — тут чудовищное Вавилонское смешение всех наций, всех культур, и вы найдёте всё: и плохое, и хорошее. Знаю я своих соотечественников, знаю! — произнёс Гейлен.
— Я тоже своих знаю, — сказала я.
— Есть нечто общее между континентами, — продолжал Гейлен и, улыбаясь, добавил, — везде есть свои соотечественники!
— Но мои соотечественники более загадочны, — особенно по запуску… пыли в глаза, — пошутила я.
— У нас тоже такие есть, — сказала Поли.
— Я не возьмусь перечислять все оттенки противоречий загадочности моих соотечественников: добродушия и коварства. И мне кажется, что мы обгоняем американцев по разносу самого низкого и самого высокого; и, быть может, полярность и энергия между плюсом и минусом и есть движущая сила русских, воспетая русскими писателями?
Однако, когда я написала в письме нашему другу Джону Кохану о том, какими поверхностными мне кажутся американцы, разговаривая только о деньгах, налогах, «мортгеджах», — как он меня пристыдил, ответив, что у него с друзьями другие темы для разговоров, и что я должна выучить английский язык так, чтобы понимать красоту языка и красоту общения, и что русские привыкли всех обучать и наставлять, приведя в пример некоторых наших писателей, а в конце письма добавил, что он, побывав с одним историком на собрании русских эмигрантов в Нью–Йорке и насмотревшись, как вели себя мои бывшие соотечественники, пришёл к выводу, что русские никогда не будут свободными.
Наверно потому, что нас беспокоит, чтобы никто нигде не носил бы чёрных очков. Как ту бабку раздражали брюки. Всем нам раздали по хворостинке, которая жжёт мне руки.
— В русской церкви в Сан–Франциско обязательно кто‑нибудь сделает замечание — или не так стоишь, или не так сидишь, но ведь это люди из первой эмиграции, не затронутые советским воспитанием, — сказал Миша Герцен.
— Может, поэтому русских так захватила идея «всечеловеческого счастья»? Коммунальный народ, «коллективное бессознательное» которого воспринимает мир как одно целое, где все или все вместе счастливы, или все вместе страдают? — сказал Гейлен.
— Да — я ещё во власти какой‑то «складчины», и всё тащу в общую кучу, и без этого хоровода, без этого соединения тоскую. Я не знаю, свойство ли это только русских?
