Диана Виньковецкая - Америка, Россия и Я
И почему? И почему не нахожу я в сердце своём извинения?
Люба спросила меня:
— А что вас больше всего поразило в Америке?
— Моё ощущение себя, — ответила я. — Когда я сама себе задаю этот вопрос, то я так на него отвечаю. И ещё — Джефферсон.
Там у меня было внутреннее самопрезрение от страха, внутренняя жалкость… беспомощность. Моя сестра Ольга так передала это ощущение:
«Мы миллионы глупых, слепых котят, оставленных как бы без матери, бессмысленно тыкаемся во все углы, царапаемся, ничего не видя и не понимая, не зная, что делать, как и что поесть, как погадить, как вылезти из той коробки, в которую нас втолкнул хозяин, а мать–кошку забрал».
И только тут я становлюсь зрячей — начинаю видеть, и только тут я начинаю ощущать себя незнакомым мне образом, почти человеческим, и только тут мне снова и снова приходится убеждаться с горечью, как прожила я там слепым котёнком. И только тут — не стыдиться самоё себя.
Конечно, наиредчайшие люди, как Александр Мень, Яша, Иосиф Бродский, могли обрести и там свободу в духе, но не я. У меня только тут зарождается ощущение себя в сравнениях — и я не могу надивиться на чудо — как разбиваются мои рабские взгляды, но только тут я прикасаюсь к спрятанной внутри меня свободе.
Вчера, например, у Яши на работе (я помогаю Яше в его проекте и даже получаю небольшую плату) хочу налить кофе, а кофейный жбан стоит в общей комнате, где идёт совещание, и я стою со своей кружечкой, боясь подойти и налить этого напитка. Клер, наша секретарша, увидев меня стоящую, спрашивает: «Вы что, боитесь подойти? Входите!» Я же не решаюсь: привыкшему стоять в уголке с железной кружкой, поднятой кверху в ожидании раздачи и разлива, — как самому свободно кипятка налить?
— Давайте, я вам принесу, — сказала Клер.
И эта же Клер на мои слова о том, что из Союза за три года эмиграции в Америку приехало около пятисот докторов наук, ответила, как человек с чувством достоинства мне незнакомым: «Как хорошо это для Америки!»
Что бы сказали наши люди? Много вариантов ответов могу предложить, в том числе и со словом, слетающим с забора, только вряд ли попадётся такой ответ, как у американской секретарши — президентское ощущение себя.
И как я сказала, — президентское ощущение Джефферсона, как он ответил людям, призывающим его властью президента — запретить в прессе критиковать президента, распускать клевету, призвать журналистов к порядку: «До последнего дыхания я буду защищать их право клеветать, клеветать, клеветать!»
И где у нас такой президент, и где у нас такая секретарша?
И у кого у нас такое ощущение?
То тут, то там незаметные, нормальные для американских людей с самого детства слова, поступки, эпизоды проявляются для меня событиями. Читали книгу про «Вотергейт» — я восхитилась, захотела разделить свой восторг.
— Ну, не говорите — это такой позор для Америки! — сказали почти все в один голос.
— А у воспитанных на портретах вождей — другие реакции.
— Это позор для Америки иметь такого президента, как господин Никсон, — сказала Люба, — и, как мне думается, все американцы возмущены его действиями.
— Но меня‑то и восхищает то, что возмущение американского народа воплощается в реальность. Сцена, когда журналисты пришли в Белый дом и пресс–секретарь Никсона их выгоняет, говоря: «Это резиденция президента!» — а они отвечают: «Это комната налогоплательщиков!» Я не могу себе представить не только подобного заявления ни у одного советского журналиста, но даже подобной мысли ни у одного нормального советского человека.
— Да, мы платим налоги, и государство должно отчитываться перед налогоплательщиками, куда идут наши деньги, — сказала Джейн.
— А у нас нет ни налогов, ни денег — ни ответственности, ни с той, ни с другой стороны! Советские люди приучены только попрошайничать, может что сверху «спустят», или скажут, или подадут. Стояние у дверей и необходимость ждать.
— А есть в Советском Союзе «homeless»? — спросила меня Джейн.
— Наверно, я вас удивлю, сказав, что у нас все «homeless», как вы говорите, все бездомные, в том смысле, что у нас, включая президента, никто себя в безопасности не чувствует — я не про грабителей, я про внедрение к тебе в дом, комнату, квартиру любого вида следящих, смотрящих, наблюдающих. Понятия «privacy» нет в русском языке, не знаю, как даже перевести? И только тут я ощутила мою тамошнюю бездомность, бесправность, униженность.
И чтобы подтвердить свои слова, я расскажу о приходе к нам комиссии нравов в один из весенних апрельских дней.
* * *Обыск.
Звонок в дверь. Кто это в такую рань пришёл? — думаю, подходя к двери.
— Кто?
— Откройте: Органы Государственной Безопасности! — мужской голос в щель полуоткрытой двери.
Ладонь с бумагой и голос:
— Вот у нас ордер!
Ладонь вытягивается в руку. Дверь приоткрывается шире — толпа из множества человек. Другой голос, или тот же самый:
— У нас ордер на обыск! Подписан прокурором. У нас ордер!.. Ордер… Ордер… 134! — Виньковецкие! Вот он… У нас…
Смотрю в бумагу — ничего не вижу, кроме того, что люди уже в моём коридоре заполняют пространство. Я не понимаю, что в бумаге, но на нашей вешалке несколько рук–кистей одновременно; и на каждом крючке повисает пальто. Стою с вручённой бумагой, без дела, без приглашения, без приветствия, окружённая раздевающимися мужчинами.
Мгновенно, без моего приглашения — все пальто на вешалке. Чей это дом? Ты тут живёшь, Дина?
— К нам пришли! Вставай, — говорю я Яше, и он молниеносно в коридоре, заполненном как будто ста человеками; быстро берёт свою записную книжку, лежащую у телефона, и прячет в карман.
— Положите туда, где она лежала!
— Это моя личная записная книга, и вы должны иметь ордер на личный обыск, — говорит Яша.
— У нас есть право и на личный обыск тоже, у нас есть все права! — говорит тот, ведущий себя, как главный, и старше всех остальных. Их пятеро. Одна девка.
Записную книгу Яша кладёт обратно. Главный — толстый, маленький, скомандовал:
— Вы двое работаете на стеллаже, товарищ Р.(девка) и товарищ Е.(парень) сидят в коридоре — присутствуют как понятые, чтоб не было нарушений закона.
Сам — Главный — усаживается в гостиной, за нашим столом. Распоряжается:
— Носите ко мне всё подозрительное!
Яша идёт в мастерскую–студию (третья наша комната), говоря, что присутствовать при обыске не будет, а будет работать — печатать на машинке (перевод).
— Ваше право присутствовать при обыске, — твёрдо говорит Главный.
— Я не хочу воспользоваться этим правом, — отвечает Яша.
— А вдруг мы вам что‑либо принесли и подкинем! — иронично–испытывающе говорит Главный.
— Я верю, что не принесли. А если и принесли, то в любом случае подкинете. Обыщите студию, чтобы я мог в ней работать, — говорит Яша.
Я — к Даничке, в его комнату — он ещё спал рядом с рыжим котом, забиравшимся к нему в кровать после того, как всё в доме затихало. Кота прогоняю и возвращаюсь в спальню–гостиную, где за столом расположился Главный (неловко, что кровать не застелена!). Вижу, как Главный быстро и ровно отпирает ящики нашего письменного стола и его пальцы выгребают и выгребают, всё перебирая. Кончики пальцев держат. — Телеграмма? От кого? Кому? О чём? Подозрительно? Что это? — держи хвост морковкой? Марлена? Кто это? Имя? Хвост? Шифр? — Нет, это шутка. — А это что? — Это письма одной незнакомой нам скрипачки к нашему другу–художнику, а он их подарил для основы одному писателю, снимающему нашу квартиру летом, для использования в главе его эротического романа.
Главный стал по–деловому просматривать письма, через какое‑то время замечаю, что его интерес к письмам стал выходить за рамки поисков антисоветской литературы. Лицо и губы его обмякли, он достаёт платок и вытирает им лоб и щёки, томительно–сладостное выражение появилось в его лице, оно потеплело, он добрел, размякал, расплываясь на стуле, глаза умасливались… Я сама читала письма этой девки с таким же результатом и изумлением — такой эротической прозы, талантливой и откровенной, мне не приходилось читать, и эти письма взбудоражат кого хочешь, они подействовали и на майора КГБ тоже. Он посмеивался, похохатывал…
«…И не будет у них никаких от нас тайн…»
Проснувшийся Даничка прокричал что‑то невнятное (Илюша ночевал у родителей). Войдя к нему, я под взглядом понятых, сидевших в коридоре, взглянула на Даничку, на кота, на себя. Раздавался стук Яшиной машинки — тук–тук. Мы всё «их интересующее» спрятали. Чувствую слабость и бессилие. Заплакала: почему к нам пришли!? Мы — два учёных, два кандидата наук, у нас двое детей. Мы ничего против закона не делали… Яша рисовал абстрактные картины… Ну, почему?
— «Ты судил о людях слишком высоко… Кого вознёс ты до себя? Человек слабее и ниже, чем ты о нём думал… "
