Давид Гроссман - См. статью «Любовь»

А действительно, что с ним случилось? Мои побегунчики сообщают мне странные вещи. Таких историй я не слышала с тех пор, как впервые увидела человеческую лодку и в ней аргонавтов, которые придумывали всякие бесстыжие небылицы о своих неслыханных приключениях, лишь бы переврать друг друга по части всяких подвигов и побед. Если верить тому, что мне докладывают мои волнушки, отец Бруно тоже был из этой породы, таким неприкаянным странником, беглецом от обыденности, не в смысле обыкновенного скитальца или беженца, но… Где это у меня записано?

Его отец, почти выучившийся летать, выращивая у себя на чердаке экзотических птиц, павлинов и фазанов, глухарей и гигантских кондоров, которым место разве что в тропических странах, его отец, которого Бруно называл «неисправимым импровизатором, фехтмейстером воображения», воевавшим в одиночку со стихией скуки, этот могучий человек, умиравший неоднократно, но не полностью, с оговорками, всякий раз вновь восставал к жизни в тысяче одной, каждый раз новой форме, так что все в доме уже привыкли к его частым кончинам… Так пишет мой Бруно. Разбив свою смерть на части, умирая как бы в рассрочку, он добился того, что кластер его давно уже отсутствующего лица как бы распределился по комнате, в которой он жил, разветвился, создав в некоторых местах поразительные узлы сходства прямо-таки невероятной выразительности. Обои кое-где имитировали судорогу его тика, узоры их формировали болезненную анатомию его смеха…

Я помню наизусть каждое написанное им слово.

А под конец он превратился в громадного не то краба, не то паука, не то скорпиона. Заползал в комнату через щель под дверью и приводил всех в ужасное смятение, пока однажды не попался. В самом деле так: мама Бруно, которая, как видно, не могла больше этого выносить, поймала его на лестнице в тот момент, когда он прыгал со ступеньки на ступеньку, и некоторое время спустя, в каком-то секундном затмении разума, мгновенном ослеплении или по недосмотру — ужасно, но факт, — сварила… Да, сварила… Бруно утверждает, что это сделала именно она, добавляя, впрочем, что, возможно, она видела в этом единственный выход из его безнадежного положения. Как бы там ни было, он был подан на обед, водружен на стол на красивом блюде, увеличившийся и как бы распухший после варки. Понятно, что они не притронулись к нему, не дай Бог, такая культурная семья, мама велела отнести блюдо в гостиную, и оно стояло там на столе, покрытое плюшевой скатертью, по соседству с фотоальбомом и папиросницей в форме музыкальной шкатулки. Однако на этом дело не кончилось, он бежал и оттуда, да, представьте себе! — и оттуда тоже, потому что оба они, и Бруно, и его отец, всегда умудряются перейти предельные и допустимые границы, и даже тогда, когда, казалось бы, не осталось ни малейшего шанса, они все равно не отступают, так что, пролежав на блюде несколько недель, он исчез, только одна клешня застряла с краю в усохшем томатном соусе и желе, а сам он, вареный и, очевидно, уже не слишком свежий, теряя по дороге ноги, из последних сил потащился дальше, в безумные бездомные блуждания, всегда дальше, в точности как его упрямый сынок — сладкий мой… Вечно такой серьезный, рядом с ним я просто не могу не почувствовать себя вздорной и легкомысленной, но это его отчаяние, оно буквально убивает меня, лишает всякого желания жить, оставляет на мне черную, ржавую, полную скрежета борозду, как будто от тяжелого эсминца, но след эсминца я умею стереть, а след его отчаяния — нет… Я только пытаюсь накрыть его плотным слоем воды и сохранить, ведь я берегу все крохи любых свидетельств о нем — хотелось бы сказать: его внимания, но где оно, это внимание? — он даже не замечает меня, а я уже превратилась в самого главного его биографа — ибо что же еще остается мне делать?..

Глава четвертая

ты покачивался Бруно на воде в громадном медлительном гамаке моря

туда и сюда словно маятник

отмеряющий бесконечное первозданное время

туман тихо ворочался расстилался и клубился по поверхности вод

мягко и осторожно увлекаемый ветром навстречу светлой заре

время светлой зари поджидает у горизонта

ты плывешь Бруно в моих размеренных неторопливых волнах

в этих бесчисленных частицах бесконечно струящегося течения

и узнаешь что у воды есть запах

а ты и не предполагал что у воды может быть запах

покачиваешься туда и сюда движешься вместе с ними вперед и вперед

дальше и дальше

всегда дальше

гамак моря укачивает и убаюкивает тебя

убеждает плыть вместе с ними

теперь ты знаешь что можешь плыть с ними вот так до бесконечности

потому что тебя несет их безостановочное мускулистое движение

можешь плыть вечно вечно

потому что тебя поддерживает и питает это тихое колыхание волн

ты плывешь между ними увлекаемый волей воды

окутанный ее упругой настойчивостью

и купаешься в бесчисленных ночных феериях

утопаешь в этой нескончаемой череде черных бархатистых ночей

окунаешься в нежность туманной прохлады

тусклый месяц оранжевый месяц сияющий месяц

скольжение облаков по шлейфу ночи

тягучие мерцающие нити тумана

ты одинок в этой Вселенной

ты единственный человек во всей Вселенной

подхваченный неодолимой мощью рыбьей стаи

что за неодолимая сила движет рыбьей стаей

острые запахи рыбы ударяют тебе в ноздри

постоянное биение жабр мелькает у твоих глаз

ленивая ласка льнущих к тебе волн

относящих к берегу отпечаток твоего образа

запечатленного на водной глади

чтобы разбить его там на тысячи осколков

в фасеточных глазах скалистого краба

превратить в окаменевшие иероглифы на мякоти коралловых рифов

вперед вперед вперед

вначале легкий ожог жестких колючих плавников

на твоей нежной беззащитной коже

потом десятки и сотни свежих ран и царапин

капли твоей крови стекают в воду

заставляют взъерошиться всю стаю

ты не страдаешь от боли не чувствуешь соли на ранах

ты видишь только искрение их спин

сверкание их зеленых боков ритмичное движение жабр

чувствуешь острый запах

слышишь приглушенный от избытка восторга гул просторов

уши твои наполняются плеском и гвалтом огромного водного базара

криками чаек

шелковистым шелестом тяжелых синих рулонов

равномерно разматывающихся под тобой волн

твои мысли блестящими монетами соскальзывают в воду

медленно погружаются на дно

гладкие скользкие менялы

снуют в пустынных переулках затонувших городов

неслышно покачиваются безмолвные ночные рынки

заключенные в огромные прозрачные пузыри

море полно шепотов странного эха и вспененных в неге слов

волны играют струнами прибрежных арф

нити воды стекают сквозь гребень кораллового рифа

просачиваются сквозь его зубья

дальше дальше дальше

волны ласкают и гладят твое легчайшее расслабленное тело

с увлечением раскачивают из стороны в сторону

нечаянно доставшуюся им игрушку

руки твои безжизненно раскинуты на воде

кости худых плеч торчат как крылья

тебе приятна многозначительность молчания

серьезность молчания

угрюмость молчания

и ты думаешь

если такова смерть

если возможно чтобы она была такой счастливой и цельной

вписанной в ритм биения большого водного сердца

безостановочно пульсирующего под тобой в груди океана

то пусть будет пусть будет пусть будет так

пусть

тотчас после того как ты покинул городскую пристань и был окружен множеством рыб

из военного порта вырвались и пронеслись мимо раскинутые словно веер эсминцы

там были фрегаты кишащие матросами

запах дизельных моторов и машинного масла

торжествующие звуки горнов

молодой солдат приваривал к палубе корабля пулемет искры взлетали яркой дугой и медленно опадали в воду

опадали и шипели соединившись с водой

глаза солдата опознали за молом огромный косяк рыбы

он попытался всмотреться получше но не увидел

не различил среди них тебя

на мгновение страх

несчастное предательское раскаяние сжало твое сердце

обдало жаром и смяло грудную клетку

ты затрепетал и начал в отчаянии барахтаться в воде

дико закричал

и твой страх как электрический разряд пронзил всю стаю

молнией ударил в ее сердце

потому что в море ничто не укроется

здесь все курьеры все побегунчики все шептуны