Йоханнес Зиммель - Любовь — всего лишь слово
На званые вечера, которые любил закатывать мой отец, приходили политики, люди искусства, ученые и спекулянты. Большинство из них презирало моего предка, а он частенько напивался, рвал на себе крахмальную сорочку и лил шампанское на волосатую грудь, и это его (одного из всех присутствующих) страшно веселило. Однако же все окружающие льстили ему, потому что многим был нужен Вальтер Мансфельд и многие его боялись. Я думаю, что в глазах многих мой отец был выскочкой и головорезом. Но его предприятие имело колоссальный оборот, а того, кто шел против него, он уничтожал. Его любимое присловье состояло из двух, по-видимому, единственных известных ему латинских слов: «non olet»[69]. Нет, и в самом деле деньги определенно, не пахли!
Мать все реже и реже появлялась на отцовских званых вечерах. Чаще всего у нее перед этим начиналась мигрень, и ей приходилось ложиться в постель. В этих случаях ее с неповторимым шармом замещала «тетя Лиззи», красивая, молодая, сопровождаемая вожделенными взглядами. Иногда на вечере были обе женщины. На них были самые что ни на есть дорогие платья и украшения. С этими украшениями дело обстояло так: в день званого вечера отец повелевал доставить драгоценности из своего банковского сейфа, после его окончания он забирал их себе, и на следующий день они отправлялись назад в его стальной шкаф. Драгоценности не принадлежали ни той, ни другой женщине — мой отец лишь иногда украшал их ими.
Так думал я.
Так думали многие.
Лишь позже, в ходе уголовного расследования в связи со смертью главного прокуриста Яблонского, выяснилось, что «тетя Лиззи» тоже имела доступ к банковскому сейфу отца и все полномочия…
5
В тот день, 1 декабря 1952 года, у меня в школе было много уроков, и я возвратился домой только около двух часов. Мне бросилось в глаза, что перед нашими воротами стояло несколько черных автомобилей, а сами ворота были открыты. Я пошел по щебеночной дорожке к дому. И здесь дверь была распахнута. В холле сновали туда-сюда незнакомые мужчины. Наш слуга господин Виктор стоял у лестницы, которая вела на второй этаж, и даже глазом не повел, увидев меня.
Странно, но я сразу же заметил, что Рубенса уже не было на его месте. Что все это значит? С портфелем в руках я остановился и стал глядеть на мужчин, деловито расхаживающих туда-сюда по библиотеке, гостиной и кабинету отца. Прошла пара минут, прежде чем господин Виктор вышел из оцепенения и сказал высокому стройному седовласому мужчине:
— Вот он.
После этого мужчина подошел ко мне и приветливо спросил:
— Ты Оливер Мансфельд?
— Да.
— Моя фамилия Харденберг. Я комиссар уголовной полиции.
— Из уголовной полиции?
— Ты не бойся. Я…
— Но мне страшно! — воскликнул я. — Что здесь делается? Что случилось?
Он молчал.
— Господин Виктор! — воскликнул я.
Слуга тоже молчал, а молчаливые мужчины продолжали сновать по холлу, салону и кабинету отца.
Комиссар улыбнулся.
— Поставь сначала свой портфель.
Я бросил его на пол, на толстый смирнский ковер.
— А теперь сядем у камина, я тебе все объясню.
Мягко, но настойчиво он подвел меня к холодному камину, где мы сели в громадные, старинные, роскошные кресла с высокими спинками.
— Где моя мама? Где папа? Что это за люди?
— Я как раз и собираюсь все тебе объяснить, — мягко сказал Харденберг. — Не волнуйся, пожалуйста. Что случилось, то случилось. Тебе потребуется мужество, мальчик. В некоторых ситуациях нужно смотреть правде в глаза, как бы больно…
— Господин комиссар, — сказал я, — но что же все-таки случилось?
Он пожал плечами (хороший человек; было видно, как все это было ему неприятно и как тяжело ему было объяснять мне, ребенку, все, что случилось) и сказал:
— Они сбежали, мой бедный мальчик.
— Кто сбежал?
— Твой отец, твоя мать и фройляйн Штальман. По-моему, ты ее зовешь тетей Лиззи.
— Потому что мне приходится ее так звать.
— Приходится?
— Мой отец сказал, что иначе он надает мне оплеух. А как они сбежали?
Харденберг затянулся своей сигарой.
— Не смотри на меня так! Я тут ни при чем! Твой отец снял деньги со всех своих банковских счетов, забрал все свои ценные картины, все украшения тети Лиззи и твоей матери, потом все они трое сели в его самолет и з-з-з! — Он как-то неуверенно повел рукой.
— Куда?
— В Люксембург. Это здесь, под боком. Мы опоздали. Они уже приземлились в Люксембурге. Это моя вина. Я допустил ошибку. Я отпустил твоего отца. Сегодня утром после первого допроса.
— Я не понимаю.
— Ты знаешь, что его главный прокурист найден мертвым?
— Да. Я как раз встал и собирался в школу, когда моему отцу сказали об этом по телефону. Он сразу же поехал на завод.
Вдруг я замечаю, что у меня дрожат колени:
— Ради Бога, скажите, ведь мой отец не убивал господина Яблонского и не потому сбежал?
— Господин Яблонский совершил самоубийство. Твой отец лишь постарался, чтобы пистолет и некоторые бумаги исчезли, а смерть выглядела, как убийство.
— Откуда вы знаете?
— Много людей работали много часов подряд, чтобы установить это. Мне трудно тебе это объяснить. Но это так.
— Но… но если мой отец не убивал господина Яблонского, то зачем ему было нужно, чтобы исчез пистолет? Зачем он забрал деньги из банков? Зачем он взял с собой картины и драгоценности и удрал с моей матерью и этой ведьмой?
— Это, может быть, я смогу объяснить тебе сегодня вечером. Или завтра. Но скорее всего ты этого не поймешь, мой малыш.
— Пожалуйста, господин комиссар, не называйте меня все время малышом. Я уже не маленький. Я все пойму, будьте уверены, господин комиссар.
— Я не хотел тебя обидеть, Оливер. Можно по-прежнему называть тебя на «ты»?
— Конечно, господин комиссар.
— А ты называй меня Харденбергом.
Я чувствовал, что к глазам подступают слезы. Я судорожно пытался проглотить их, потому что я не хотел плакать.
— И они ничего не оставили мне? Ни письма, ни записки?
— Боюсь, что нет.
— Не совсем так, — сказал в этот момент наш слуга.
— Что, господин Виктор?
— Я прошу прощения, что вмешиваюсь в разговор, но мать оставила тебе весточку, Оливер.
Он достал несколько бумажных платков «Момент» и тихо, быстро сказал комиссару (но я все слышал):
— Милостивая государыня не хотела лететь со всеми. Разыгралась ужасная сцена. Госпожа Мансфельд заперлась в ванной. Господин Мансфельд кричал и бушевал. Потом он вышиб дверь и силой вытащил госпожу из ванной. В самый последний момент она сунула мне вот это… — Господин Виктор передал мне бумажные платки.
Я стал их осторожно разворачивать. Комиссар полиции встал, подошел ко мне и вместе со мной стал читать: каракули на платках были написаны скорее всего карандашом для бровей, который стерся и размазался. Наверно, в ванной матери больше нечем было писать. Я читал, и через мое плечо читал и Харденберг.
Первый платок:
Мой бедный, мой хороший мальчик. Когда-нибудь ты поймешь, что случилось сегодня. У меня нет выбора.
Второй платок:
Мне придется уехать с твоим отцом, мы не можем ждать тебя. Как только все устроится ты
Третий платок:
приедешь к нам. Я позвоню тебе во вторник вечером. Ты знаешь, как я тебя люблю. Но мне придется на
Четвертый платок:
небольшое время оставить тебя одного. Прости меня, пожалуйста. Целую тебя. Твоя несчастная мама.
— Это все? — спросил я.
— Все, — ответил Виктор.
Чужие люди продолжали ходить по дому, комиссара Харденберга позвали к телефону. Вставая, он погладил меня по голове.
6
Криминалисты оставались в доме целый день. Харденберг уезжал, потом вернулся и снова уехал. Поздно вечером, проявив чуткость, он заехал еще раз. Услышав, что я ничего не ел целый день и не могу уснуть, он дал мне две таблетки. Я проглотил их, запив водой, а Харденберг сказал:
— Теперь ты будешь прекрасно спать! Завтра можешь не идти в школу, я позвоню твоему учителю. Почему ты смеешься?
— Потому что как раз завтра у нас очень тяжелая контрольная по математике!
Спустя пять минут я уже спал. И проспал двенадцать часов.
На следующий день приехали те же криминалисты и с ними еще двое новых. Они обшарили все углы и закоулки. Я был одновременно почти везде и всем мешался. Тогда я пошел в свою комнату, сел у окна и стал читать и перечитывать прощальную записку матери на четырех бумажных носовых платках. Буквы все уже сильно размазались, осталась лишь одна фраза. Вот эта:
Ты знаешь, как сильно я тебя люблю.
В семь часов вечера позвонила моя мать из Люксембурга.
— Мой бедный, любимый мальчик, ты меня хорошо слышишь?
