Ван Мэн - Избранное
Он обещал дочери непременно вернуться минут через десять, нет, через пять. Надо купить чаю и печенья.
— Сегодня вечером, завтра и послезавтра я буду дома, я никуда не уйду. — Клятва отца звучала с большой искренностью.
Ни Учэн ушел, а девочка, словно потерянная, медленными шагами вернулась в дом. Глаза у матери были красные. Все это время она наблюдала сцену из окна.
— Какое доброе сердечко у нашей девочки! — вздохнула она. — С раннего детства она всегда была такая! — Бабушка и тетя согласно закивали головой.
Три женщины принялись рассматривать захваченные во время обыска «трофеи». Детей устранили, дабы не замарать чистые души, — их отправили делать уроки. Цзинчжэнь вышла за дверь и тут же вернулась с пиалой горячей бобовой похлебки. Она то и дело дула на нее, стараясь остудить.
Деньги подсчитаны и сложены вместе. Лицо Цзинъи сияет от счастья… Негодяй! Как аукнется, так и откликнется!.. Пожалуй, месяц можно прожить без забот, а там, глядишь, появятся арендные деньги, которые привезут Ли Ляньцзя и Чжан Чжиэнь. Можно будет выкупить назад японскую чайницу. Надо же, дали за нее всего несколько цзиней муки и лапши. До чего мало! Дешевка! А это что за бумажка, ничего не разглядеть. А вот еще одна — квитанция за часы, из ломбарда. Прохвост! Квитанция откладывается в сторону. А вот какое-то письмо. Цзинъи смотрит на него с подозрением… Ни Учэн по своим повадкам ни дать ни взять настоящий барин: едва что-то прочтет, тут же выбрасывает прочь. Почему же это письмо оказалось в кармане?
Как только она открыла конверт, из него выпала фотография довольно смазливой, но вульгарной девицы. Каждая клетка Цзинъи наполнилась возмущением. Она развернула письмо. Иероглифы написаны очень коряво. В начале письма — сущая чушь, белиберда.
Цзиньчжэнь отодвинула в сторону пиалу с горячей похлебкой и взяла в руки письмо. Поскольку ее способности в чтении, равно как и в письме, намного превосходили способности сестры, она быстро обнаружила несравненную важность одного места этого послания. Точно так же орлица, обозревая зорким глазом пустыню, находит в ней жертву…
… Господин Ни, кажется, вы просили меня познакомить вас с какой-нибудь девушкой. Вот взгляните на эту, как она вам покажется? Ее зовут Крошка Линлун… Она большая хохотушка. Если вам удастся ее развеселить, она будет смеяться без умолку, пока не упадет в ваши объятия!
Тьфу! Цзинчжэнь в сердцах плюнула, плевок полетел на пол.
В очах всех трех женщин полыхало яркое пламя.
В этот момент во дворик вбежал Ни Учэн. Он задыхался от ярости, глаза метали молнии. Он походил на буйвола, который остервенело мечется в огненном кругу.
— Цзян Цзинъи! — заревел он. — А ну выкатывайся сюда!
Цзинъи сама находилась на грани взрыва. Она давно ждала этой минуты, неудовлетворенная мирной картиной предшествующей сцены. Цзинъи привстала, чтобы броситься в бой, но не успела. Как говорится: «Быстрый гром не успел достигнуть ушей!» Ее опередила Цзинчжэнь. Одним пинком ноги она распахнула дверь и швырнула в лицо Ни Учэна пиалу с горячей бобовой похлебкой, явившейся тем грозным оружием, которое она загодя подготовила, чтобы в нужный момент пустить в ход. Как видно, она принесла похлебку в комнату вовсе не для того, чтобы ее съесть, а чтобы метнуть миску в лицо врагу, дабы свести с ним последние счеты.
Вслед за миской из дома, как пуля, вылетела Цзинъи.
Ни Учэн попытался уклониться в сторону, но пиала ударила его в левое плечо. Бац! Горячая жидкость брызнула в лицо, залила шею и потекла за ворот. Цзинь! Упавшая на землю пиала разбилась, расколовшись на две половинки. Обожженный горячей жидкостью, Ни Учэн взвыл от боли. Он едва разглядел бросившуюся в этот момент на него жену; та головой боднула его в грудь, так что он зашатался, но все же успел дать ей крепкую затрещину. В руках Цзинчжэнь оказался табурет, который она не замедлила метнуть в супостата. Ни Учэн попятился назад. Он хорошо знал, что родственница способна на любое злодейство, даже смертоубийство. В дверях показалась старуха мать, госпожа Чжао.
— Живее зовите полицию! — завопила она. — Пускай арестуют бандита!
Старуха сильно уважала авторитет власти, какой бы эта власть ни была.
Из комнаты доносился громкий плач детей.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Жестокая битва затихла. Ни Учэн исчез из дворика, покинув поле сражения. Цзинъи сидела с распухшими от слез глазами и всхлипывала. Как ненавидела она сейчас свою судьбу, мужа, незнакомую мерзавку, которая собиралась познакомить мужа (это при законной жене!) с «подружкой» — Крошкой Линлун. Мать и сестра, привыкшие к ее частым слезам, лениво убеждали ее не расстраиваться из-за какой-то шлюхи, а потом перестали обращать на нее внимание. Ни Пин, сидевшая рядом с матерью, помогла ей вытереть слезы. Как боялась она слез близких ей людей! Она почему-то считала (но объяснить не могла), что человек, который долго плачет, своим плачем непременно расстроит свой дух и подорвет тело, а потом умрет. Ей казалось, она почти верила в то, что ее мать самый несчастный человек на свете, а она, Ни Пин, живет в самой что ни на есть несчастливой семье.
— Мама, не плачь! Мама, перестань!.. — Она не успела закончить фразу, потому что снова увидела полураскрытый в беззвучном плаче рот матери. Сердце девочки разрывалось от боли. Ее лицо приняло такое же выражение, как и у матери.
Ни Цзао какое-то время сидел рядом с Цзинъи. Сначала ему тоже хотелось плакать, но, видя, что плачет сестра, он решил, что ему плакать как-то уже неудобно. Он смутно чувствовал, что выражение его скорби может оказаться никому не нужным. В глубине его души рождалось какое-то неприятное чувство. Какой жалкой выглядит мама. Что за жизнь она ведет! Почему-то он верил (откуда появилась эта уверенность — неизвестно), что будущая жизнь будет непременно светлой и прекрасной. Именно такая счастливая жизнь ждет тех, кто сейчас еще мал. А как же тогда взрослые? Вряд ли они дождутся светлой и прекрасной жизни. Если это так, значит, все нынешние слезы и потасовки никому не нужны. Значит, напрасно плачут, шумят, осыпают себя проклятьями, пускают в ход кулаки мама с папой, бабушка и тетя! Но как все это страшно! И как их жаль! Взрослые наверняка очень несчастны, что, конечно же, понимают молодые, которые будут по-настоящему счастливы. Как жалко маму! На кого она только похожа — вся заплаканная!
Он не раз пытался утешить мать, но чувствовал себя как-то неловко. Впрочем, он хорошо знал, как можно быстро успокоить мать. С тех пор как себя помнил, он всегда утешал мать. Ему просто надо сказать: «Мама, не плачь! Подожди, пока я вырасту. Я буду за тобой ухаживать и сделаю все, чтобы ты жила хорошо!» Стоит ему произнести эти слова, как лицо мамы тотчас озарится улыбкой.
Он искренне верил в то, о чем говорил. Ведь мама для него делает решительно все. Она готовит для него обед и даже подает миску с едой прямо в руки. Если он скажет, что еда невкусная, она сделает печальное лицо, будто провинилась перед ним. Однажды она испекла лепешки с луком (в то время в семье еще оставались небольшие деньги), но он сказал, что есть их не станет, потому что они подгорели. Тогда мама с двух сторон отломила подгоревшую корочку и дала ему сердцевину, белую-белую и очень мягкую. Он ковырнул и опять сказал, что невкусно. Тогда она взяла себе мякоть, а ему протянула поджаренную хрустящую корочку, на которой остались следы жира. Кажется, ему тогда было лет пять, а может быть, и четыре, но, во всяком случае, не шесть, так как он еще не ходил в школу. Когда он подрос, он вспомнил этот эпизод, и ему стало стыдно за то, что он постоянно (как ему казалось) мучил свою маму — единственного человека, которого нельзя обижать.
Ведь у мамы в жизни не было никаких радостей, она просто не знала, что такое радость. Однажды, примерно полгода назад, папа взял Ни Цзао в ресторан. Он решил, что сын должен непременно попробовать европейскую кухню. Они расположились на диванах с высокими спинками, похожих на сиденья в купе поезда. Спинки дивана отделяли столики друг от друга, поэтому посетители как бы находились каждый в своем купе. Напротив них за столиком сидела женщина, сейчас он уже не помнит, какое у нее было лицо. Единственно, что он запомнил, так это желтоватый пушок над верхней губой, красивые, ярко накрашенные губы и белые зубы. Голос ее звучал тихо и нежно, совсем не так, как у мамы, тети и бабушки. Во время разговора ноздри у нее то сжимались, то раздувались, что показалось ему очень забавным. Кожа на крыльях носа была очень тонкой: почти прозрачной, с голубоватым оттенком. Папа называл женщину «мисс Лю». Разговаривали они с папой очень быстро, обмениваясь короткими фразами: один бросит фразу, другой тотчас ее подхватит. Женщина часто смеялась. Ее смех был чист и звонок, но в нем слышалась натянутость. Наверное, так люди не должны смеяться.
