Ван Мэн - Избранное
Теперь остановимся и немного подождем! Вспомним события сороковых годов, наверное не столь уж и далеких от нас, но все же успевших превратиться в нечто давнее, устаревшее. Повествуя о человеческих горестях и глупостях, словом, рассказывая о той тягостной эпохе, на которой лежала печать рока и которую трудно описать обыкновенными словами, я решил снова прийти сюда и навестить тебя…
Тебя, мое маленькое горное ущелье, безмятежное и таинственное, пронизанное солнечными лучами и в то же время сохраняющее тень. На бурой, почти черной коре гледичии виднеются два продольных рубца, оставшиеся от удара ножом. Говорят, что стручки на дереве начинают появляться лишь после того, как на его стволе сделают надрез ножом или секачом. В древности, когда люди не знали мыла, они использовали черные стручки гледичии для стирки одежды.
А вот и ты, моя яблонька-хайтан, похожая на кустарник, с густо растущими ветками. Сейчас мне, вероятно, уже не представить дивную картину твоего буйного цветения, не увидеть, как ты трепещешь под ливнем и как выглядишь после дождя. Но я никогда не забуду строки Вэнь Тинъюня[93], который писал: «Цветы хайтана уже облетели, а дождь все строчит и строчит!» Какая простота в этих словах: «Цветы облетели…» Разве ты, яблонька, не ждала моего возвращения? Ты была первая, кто разбудил во мне давно уснувшие воспоминания…
А вы, сплетенные друг с другом ветвями деревья абрикоса, и вы, кусты боярышника, ты, шелковица, дикий орех, стройные деревца хурмы. Серебряные стволы деревьев и безлистые ветви… Все молчит, не слышно даже ветерка. Только-только стала выглядывать из земли зеленая травка, и слабое колыхание робких травинок таит в себе предчувствие весны… «Весенние горы, дуновение теплого ветра. Но травы все знают заранее…»
Откуда в этом крохотном ущелье появились дома, похожие на дворцы? Один, второй… они расположились на склонах горы, как будто им и полагается здесь находиться. Высокие строения-башни с открытыми галереями, колоннами, покрытыми красным лаком, а вокруг мощная стена, сложенная из каменных глыб, с поверхностью, похожей на пятнистую шкуру тигра. Возможно, что эти самые камни я таскал на своей спине… Ярко сияют застекленные окна. А там дальше — подсобные помещения: столовая, кухня с котлом, уборная, свинарник, амбар для кормов, домик, сколоченный из бамбуковых планок.
Все осталось так, как было двадцать восемь лет тому назад, — никаких разрушений, никаких изменений, разве бамбуковый домик стал кое-где подгнивать… «Гость пришел сюда специально, неужели изменений он не увидит? Нет, ничего не забыто — все помнит старый знакомый». Валяются лопаты, мотыги, заступы, сваленные в кучу возле уборной, которой так и не суждено было «распахнуть свои двери». Часть орудий сломано совсем или наполовину, но попадаются и совершенно целехонькие. В бамбуковом домике лежат корыта, из которых кормили лошадей. На кормушках еще сохранились номера и некоторые сведения о животных. А вот каменные столы и сиденья, которые сложили себе те, кто проходил здесь трудовое воспитание. Можно сесть на такую тумбу возле одного из каменных столов и сыграть партию в шахматы или в карты. Ах, если бы была им знакома тогда праздность!
Я спросил мальчуганаУ подножья горы,Где учитель его.Тот ответил: учительЦелебные травы в горах собирает.Эти горы высоки, ущелья так глубоки.И не знаю, где он сейчас.
Этот стих любил юноша, проходивший в этих местах перевоспитание. Но он покончил с собой, потому что после очередной «кампании» потерял любимую девушку. Интересно, что в период подпольной борьбы этот юноша был моим начальником. Через некоторое время мы оба очутились в этих местах. Во время праздника Весны он поехал в город, а потом снова вернулся в горы. Никто не заметил в нем ничего особенного. Прошло больше месяца, и он снова отправился в город — «на побывку» — и там повесился в библиотеке своего учреждения — шестиэтажного здания, где он когда-то работал. После этого случая в учреждении усилили наружную охрану, чтобы никто из «правых» не смог проникнуть внутрь. Но скоро доступ в здание ограничили и для «левых».
В конце 50-х годов, в период одной из широких политических кампаний, этот глухой уголок, забытый по причине своей отдаленности не только правлением коммуны, но и бригады и даже всеми окрестными крестьянами, облюбовали влиятельные фигуры из города. Так в истории этого захолустья начался весьма оживленный период, наверное самый оживленный со времени мифического Паньгу[94]. В крохотное ущелье неожиданно провели электричество. На дороге появились легковые машины — они шли вереницей одна за другой. Каждую ночь рождались глобальные стратегические решения, воплощенные в планиметрические карты, схемы, диаграммы, чертежи рельефа, в планы капитального строительства. Мощные грузовики привозили муку, овощи, инструменты, палатки, саженцы деревьев, химикаты, доставляли лошадей, ослов, мулов и… людей, совершивших разные проступки. Закипела жизнь, ранее никогда здесь не виданная; крохотное ущелье превратилось в трудовую базу крупных руководящих учреждений города. Здесь сажали лес, занимались подсобным промыслом и перевоспитанием людей. Окрестные крестьяне, тараща на все это глаза, дивились тому, с каким пылом трудились люди, старавшиеся искупить свою вину, с какой радостью славили они «новую обстановку и новые формы жизни».
Повсюду кипела, разворачивалась работа. Люди трудились на полях, на лесопосадках, занимались огородничеством, разбивали парки, кормили скот, обжигали черепицу, вели капитальное строительство. Земля вновь и вновь орошалась потом людей. А вечером в недостроенной уборной, которая, кстати сказать, так и не была никогда достроена, проводились покаянные собрания с самокритикой. Все скрупулезно докапывались, вернее, «разрывали» и выкапывали корни своих «преступлений». Люди, занимавшиеся плетением корзин в столовой, пели хором революционные песни: «Социализм хорош, социализм хорош! И „правым“ его никогда не сломить!» Во время пения люди обменивались многозначительными взглядами, как будто в пронзавших сердце словах песни, исполненной духом яростной критики и разоблачения, они находили сладостное удовлетворение. Затем все приступали к «оказанию взаимопомощи», то есть помогали друг другу вырывать с корнем ростки антипартийных и антисоциалистических поступков, мыслей и побуждений. Мощный рев взаимопоношений порой подавлял голоса критиков из левого лагеря. Потом был новогодний фестиваль, во время которого все в исступленном реве заученно повторяли слова песен: «Во имя шестидесяти одного классового брата…», «Вместе разделим горе и радость, сольемся в едином дыхании! Сплотимся в едином порыве!». Так же исступленно пели сочиненные ими самими песни о радости перевоспитания и счастии труда, о том, что «потом своим они смоют грязь со своих душ». Здесь были и песни Великого похода, способные вызвать у слушавшего дрожь. Потом все начинали танцевать, и в танцах проявлялось всеобщее возбуждение. Огромное здание наполнялось звуками музыки, грохотом барабанов и литавр, шуршаньем ног. …Это была весна обновления — огромная, красная, как огонь!
Пришел шестидесятый год, и начался голод. Огненно-красный цвет сменился на пепельно-серый, а все пепельно-серое стало вдруг пухнуть от голода. Исчезли легковые автомобили, прекратились ночные бдения и заседания, перестали множиться схемы и диаграммы. Люди бросали средства производства и предметы быта, завезенные сюда с таким трудом, потому что никто толком не знал, что здесь может произойти в будущем. Началось всеобщее отступление. Уехала сначала первая группа, за ней вскоре ушли все остальные. Потом здешнее хозяйство отдали организации, связанной с газетным делом. По слухам, она устроила там склад бумаги и типографию на случай войны и создала базу трудовой закалки для кадровых работников с целью поддержания их революционного духа. Но затем, в соответствии с очередной политической установкой, землю, на которой уже было посажено множество редкостных плодовых деревьев и растений, вернули коммуне, и все деревья, уже успевшие прижиться на местной почве, так как на их посадку были затрачены чудовищные силы и люди работали как сумасшедшие, работали исступленно, не жалея сил, — все эти плодовые деревья разных сортов («красный банан», «золотой полководец», «красная яшма», «свет отечества»), украшавшие окрестные холмы, одно за другим, роща за рощей, все до единого засохли. На месте бывших парников, где выращивались шампиньоны, крестьяне вырыли ямы для разработки угля, и те из крестьян, кто занимался угольным делом, построили себе жалкие глиняные лачуги возле покинутых хором. Но дорога была в конце концов восстановлена вновь, появилось электричество, и все же вскоре на маленьком руднике что-то случилось с водой, поэтому жить большому числу людей здесь стало уже невозможно. А там началась «великая культурная революция». В те годы здесь нашли свою смерть, покончив с собой, несколько видных руководителей, которые в ту пору вели активную деятельность в этих местах, а потом оказались в опале.
