Александр Рекемчук - Дочкина свадьба
— Привет, — сказал Степан.
Витька не ответил.
Он толкнул лодку, настиг ее в движении, залез на скамью. Матвеич погреб.
Вода неслышно огибала борта.
Они отдалились от берега метров на восемьдесят. Матвеич, притабанив весла, вытянул шею, вгляделся в горящие на берегу костры — измерил расстояние…
— Кидай, — сказал он.
Витька перевалил за борт тяжелый камень, повязанный крест-накрест. Шершавый канат заскользил в ладонях. Плюхнуло и у носа лодки — Матвеич бросил второй якорь.
— Тута? — спросил из темноты Егор.
— Тут, чуток левее возьми… — распорядился Матвеич.
Они стали аккурат над старым руслом Клязьмы.
А между тем, никто из них, из четверых, никогда не видал этого старого русла. Потому что реку перекрыли плотиной еще в тридцатых годах. Близ Хрюнина остались глубокие карьеры, откуда заключенные, разбойнички, носили грунт на дамбу: теперь и сами эти карьеры заводнились — в них купаются, рыбу ловят. И еще несколько лет после того, как замкнули створ, окрестная пойма постепенно заполнялась водой, достигая проектной отметки.
Тридцать лет назад. Степана, Егора и Витьки в ту пору еще не было ни в помине, ни в зачине. А Матвеич хотя и был, но он появился в этих местах, когда Клязьминское водохранилище уже вошло в свои берега. Он застал его в готовом виде.
Однако любой самый малый пацан из Хрюнина, Тетерина мог и сейчас безошибочно указать старое русло Клязьмы. С отцовских, а те с дедовских слов дотошно знали каждую излучину, каждый перекат этой давно исчезнувшей, потонувшей реки. И не только со слов: там, где раньше текла Клязьма, были самые глубины, ямины.
И рыба — хотя она теперь и гуляла по всей ширине, совалась во все концы, метала икру в новых бухтах — она, рыба, предпочитала держаться старого русла.
Витька размотал с мотовильца одиннадцать метров лесы, покуда груз пал па дно. Выбрал лесу обратно — наживить крючок. Матвеич подал ему завернутый в тряпицу колобок крутой манной каши — каша была еще горяча, от нее шел дразнящий запах: Матвеич добавил туда пару капель анисового масла. Лещ — он такой запашок уважает, издали чует.
Забросили.
Белые поплавки, вырезанные из пенопласта, были хорошо видны в темноте.
— Кури, — Матвеич протянул сигарету.
— Свои…
Витька достал из кармана «Дымок». Пачка была смята, искорежена. Но он нашел целую сигарету.
Клева покамест не было.
— …ну, один и говорит: «Что с ним, ершишкой-то, делать? Назад кину…» — А другой говорит: «Погоди, давай водкой его напоим…»
Как обычно, когда не клюет, рыбаки пробавлялись анекдотами. Там, на берегу. Но при такой тишине и водной глади любое слово за версту слышно.
— …ну, они ему и плеснули в рот. Кинули обратно в воду. Ершишка нырнул, да вдруг снова выпрыгивает: «Эх, — говорит, — щучкой бы закусить!»
— Аха-ха-ха… — прокатилось от костра к костру. Хотя про ершишку этого все давно знали.
Витька оглянулся на восток. Там едва-едва, узкой полосой забрезжило. Сделалось холодней — к утру. II над черной водой потянулись тонкие космочки пара.
Но поплавки не шевелились.
— Когда я здесь в сорок первом стоял, при зенитках — ох, и рыбы мы тут покушали, — заговорил Матвеич. — Ее немецкими бомбами глушило. Прямо центнерами плавала…
Витька нарочно повернулся спиной, доказать Матвеичу, что не слушает и не желает слушать.
Но тот притворился, что вовсе и не ему рассказывает, а Степану с Егором, которые были в двух шагах.
— Через все водохранилище сеть стояла, чтобы, если мины сбросят, не подпустить к плотине… Они ведь, немцы, что хотели: плотину взорвать и всю воду на Москву пустить. Да не вышло… А мы на них под Яхромой сами пустили — зимой уже, хо-лод-ную! Искупали фрицев…
Теперь оставалось ждать, что Матвеич расскажет, как он познакомился со своей Кланькой, когда он тут, в Хрюнине, стоял при зенитках.
Однако ему не довелось продолжить разглагольствования.
Рядом появилась лодка и едва ли не борт в борт остановилась подле ихней. На лодке можно было прочесть базовые буквы «Рыболов — спортсмен», и того, кто сидел в лодке, тоже можно было опознать по фигуре.
— А ну, генерал, вали дальше… — зарычал Матвеич.
Тот, не обращая никакого внимания, стал выбрасывать якорь.
— Кому говорю — отойди!
— А ты не командуй, не командуй. Что — закупил место? На берегу, вон, совсем впритирку стоят.
— Тьфу, — в сердцах сплюнул Матвеич.
Надоел уже этот сосед непрошенный. Всякий раз становился рядом. Мест не знал, зато ихнюю лодку приметил, и усек также, что где эта лодка стоит — там и рыба. Прилип, как лист банный. Не стесняется даже, хоть и генерал… Он, само собой, не в полной генеральской форме выезжал на рыбалку, лишь при жаре снимал жакетку, а под ней оказывалась серая рубашка с петельками на плечах, но все знали, что генерал. Рыбак заядлый, ни одного выходного не пропустит — фанатик…
— Ну, гляди, лесу мою зацепишь — из лодки выкину, — пообещал Матвеич.
— Ладно, — отмахнулся тот.
Как-то сразу вдруг посветлело. Посветлела вода. Посветлело небо.
Витька глянул на берег. Берег тоже высветился. И тогда он увидел…
Он еще в армии узнал, что самый яркий, самый броский, самый сильный цвет среди всех — оранжевый. Его замечает глаз прежде всех остальных цветов. Потому, скажем, в полярной авиации самолеты красят оранжевым. Потому ремонтники на железнодорожных путях надевают оранжевые жилетки: чтобы издали их заметно было.
И Витька, взглянув на берег, туда, повыше, где был их забор, их двор — он сразу и прежде всего заметил, что там уже не было оранжевой палатки…
— Й-есть! — прозвучал рядом сладострастный шепот.
Генерал, высоко подтянув леску, загреб в воде сачком. Рыба тяжело ворочалась, трепыхалась.
— Лещ, — сообщил генерал.
— Ле-ещ… — передразнил Матвеич, а у самого лицо скосилось от злости. — Не лещ, а подлещик.
— Лещ, — горделиво повторил тот, отправляя добычу в садок. — Граммов на восемьсот.
— Ну и вот: подлещик, значит. Лещ — начиная с килограмма.
— Ерунда! — рассердился генерал. — Прежде считалось: до фунта подлещик, от фунта — лещ. Так, по-вашему, если изменилась мера весов…
— Витька!
Поплавок плашмя лежал на воде.
Это значило, что там, на глубине, широкий как лопата лещ, которому пузо не позволяет прямо подойти к насадке, встал напопа, хвостом вверх, взял насадку, выпрямился, поднял грузило…
Поплавок канул.
Витька сильно подсек и почувствовал, как тяжело затрепетало там — на конце лесы.
— Давай подсачек… — тихо сказал он Матвеичу.
Матвеич перенял леща, метнувшегося было под лодку.
Витькины пальцы подрагивали, когда он лепил на крючок новую облатку каши. И, закидывая, увидел, что Степан тоже тащит.
— Ы-эх… — рыдающий, отчаянный звук исторгло генеральское горло. Он держал в пальцах ослабшую лесу и дикими очами смотрел в глубь воды, куда уходила сорвавшаяся с крючка рыба.
На берегу утихли. Там не было слышно звона колоколец, унялись и шутки. Неподвижные рыболовы завистливо и угрюмо смотрели, как нагибаются, как вскакивают, как забрасывают, как вытаскивают на лодках.
У берега не брало. Брало только на старом русле.
Всходило солнце. Туман отрывался от воды, заволакивал плес пеленой.
И когда появилась «Ракета», идущая первым рейсом, вдруг почудилось, что корабль на подводных крыльях несется не по воде, а по розовым облакам.
Там, за спящими корпусами пансионата, за сосновым бором послышался рокочущий гул. Вальяжный «Боинг» взмыл над Шереметьевым и лег на курс.
— Витек, давай… — простонал Матвеич.
Откинув короткое удилище, он обеими руками вцепился в лесу и стал тянуть ее, сгорбясь от натуги, закусив губу. Было слышно, как звенит струной эта надежная, ноль-четыре, капроновая леса, и было видно, как режет она пальцы, выбирающие вершок за вершком…
Витька нагнулся, держа подсачек наизготове.
Глубоко-глубоко, там, внизу, где было еще по-ночному темно, непроглядно, глухо — вертанулось, блеснуло золотое зеркало. Это солнечный луч, косо пронзив воду, ударил в чешую.
