Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 5, 2002

……………………………………..

В Тавриде спелее кизил на пути иеще родовитее из Византиишиповник на склонах пригретых, покамгновенный потоп не вспорол облака.Коснея в упрямстве своем торопливом,не мни испугать меня скорым разрывом.Как вихрь, пробежавший по водам, затихя, медиум тайных движений твоих.

…Вот и лезет в голову всякий бред,раз учебник в кляксах, а сам под паром.Говорят, что скоро тому сто лет,как однажды, прея за самоваром,на подпольной хазе хмыри и хрычобсуждали самый больной вопрос, нонеожиданно отрубил Ильич:«Победим сегодня, раз завтра поздно!»Усомнился кто-то: а вдруг прокол? —покачнувшись даже на табуретке.Оказалось, все-таки прав монголв жилетке.

…И летит — и этот полет полог —над щебенкой вымершего бульвараперепончатый золотой листок,словно оторвавшийся от пожара.

 (Пережитое)

Озолотясь, обрадовалклен, а теперь как быть —столько листвы нападало,некуда и ступить.

С радужными прожилкамиокна — уже к зиме.Томики со страшилкамиПо или Мериме.

Новый настал миллениум.Только ведь в холодав отчем твоем имениивсе еще прежний, да?

Лучше бы нас не трогали,был же когда-то встарьу персонажа Гоголясобственный календарь.

…Ежась, добудешь байковыйс темной искрой халат.Станут синицы стайкамисклевывать все подряд,

пленницы нежной хвори имогут в ее пленузапечатлеть в историинаше на глубину

сумерек погружение,где началось как разброуново движениебудущих снежных масс.

Перевозчик

Н. Грамолиной.

Не на русскую душу доносчиком,лучше стану судьбе вопрекис поседевшим лицом перевозчикому безлюдной излуки Оки.

Кулаки побелеют от сжатиярукоятей весла и весла.Если правду — пока демократия,жизнь меня хорошо потрясла.

Ив клубление зыбко-прощальноеи дубки на другом берегу —будто вдовый кольцо обручальное,очертания их сберегу.

Чтобы в час убывания с белогосвета, ставшего меркнуть в окне,частью именно этого целогона мгновение сделаться мне…

7. X.2001.

После недавних вьюгтихо дымятся дюныв снежных полях вокругнашей с тобой коммуны.

Чахнут былье, репьепо замиренным весям.Ворон свое тряпьебыло на миг развесил.

И остается в знаквсей полноты картинывыбросить белый флаг,сдав небесам глубины —

где никак не умретшепот внезапной встречии догорят вот-вот,в плошечках плавясь, свечи.

16. I.2002.

Не сейчас, не нынешним сентябрем,был я равным в стае других пираний.А теперь вот сделался дикареми чураюсь шумных больших компаний.И не смысля, в сущности, ни азани в одном из русских больных вопросов,я спешу порою залить глаза,не дождавшись вечера и морозов —при которых зыблется бирюзанад непаханой целиной заносов…Вот тогда, считай, на излете дней,я порой завидую лишь породестарика, игравшего Yesterdayна баяне в сумрачном переходе.

Михаил Ардов

Книга о Шостаковиче

Ардов Михаил Викторович родился в 1937 году в Москве. Окончил факультет журналистики МГУ, работал на радио. В 1980 году принял священный сан в Ярославской епархии. В 1993 году ушел из Московской Патриархии в другую юрисдикцию. Ныне — настоятель храма во имя Царя Мученика Николая I, что на Головинском кладбище в Москве. Автор нескольких книг. В «Новом мире» публиковалась его мемуарная проза.

Смолоду я знавал трех людей, к которым вполне был применим эпитет «великий». Это были поэты Анна Ахматова, Борис Пастернак и композитор Дмитрий Шостакович. С Ахматовой я был в доверительных отношениях, с Пастернаком часто виделся и иногда разговаривал… Впрочем, и встречи мои с Шостаковичем в конце пятидесятых и в начале шестидесятых годов носили довольно регулярный характер, поскольку я дружил с его детьми. Было бы преувеличением утверждать, что я общался с Шостаковичем, — он был наглухо закрыт для людей посторонних, к каковым, безусловно, относились приятели его сына и дочери. Но при том я смотрел на него, как на некое чудо, поскольку уже тогда понимал, что среди современных композиторов нет ему равных.

Со дня смерти Шостаковича прошло более четверти века, из книг, посвященных ему и его творчеству, можно составить целую библиотеку. Но среди этих весьма многочисленных изданий нет ни одного такого, которое могло бы дать ясное понятие о том, что за человек был Дмитрий Дмитриевич, каков он был в общении с близкими людьми, какие имел привычки и пристрастия. Нельзя сказать, чтобы мемуаристы и биографы обходили эту тему, но такие свидетельства распылены по многим изданиям, и их не всегда легко отыскать среди пространных музыковедческих, да и политических пассажей.

Моя давняя близость с детьми Шостаковича — Галиной и Максимом — натолкнула меня на мысль записать их рассказы об отце, и в результате появилась эта книга. Их воспоминания дополнены выдержками из некоторых изданий, чаще всего я цитирую замечательнейшую книгу «Письма к другу. Дмитрий Шостакович — Исааку Гликману» (СПб., 1993) и фундаментальный труд Софьи Хентовой «Шостакович. Жизнь и творчество» (Л., 1986, том 2).

За время работы над этой книгой я прочел множество публикаций, так или иначе связанных с личностью великого композитора, много думал о нем. И вот теперь, если бы меня спросили: знал ли я когда-нибудь абсолютно гениального человека? — я бы ответил: да, я был знаком с Дмитрием Дмитриевичем Шостаковичем.

А на вопрос: известен ли был мне подлинный русский интеллигент, интеллигент до мозга костей? — я бы дал тот же самый ответ.

Галина:

У ворот нашей дачи стоит маленький красный автомобиль. Отец и мама нагружают его чемоданами, а мы с братом Максимом смотрим на них. У меня в руках огромная кукла — мне ее подарили совсем недавно, и я ужасно боюсь, что родители оставят ее на даче…

Это — одно из самых ранних моих воспоминаний. Лето 1941 года, только что началась война, и мы переезжаем из Комарова (тогда это местечко называлось по-фински — Келомяки) в город, на нашу ленинградскую квартиру.

Следующее воспоминание относится к осени того же года: аэродром в окруженном немцами Ленинграде. На этот раз мы со своими вещами погружаемся в самолет. Он был совсем небольшой, кроме родителей и нас с братом только летчики, три или четыре человека.

Внутри никаких сидений, дощатый пол и деревянные ящики. Нам сказали, что на них садиться нельзя, и мы расположились на чемоданах. В крыше самолета был прозрачный колпак, под ним стоял один из летчиков, он все время глядел по сторонам. Он нас предупредил: если махну рукой — все ложитесь на пол.

Максим:

На аэродром мы ехали на черной «эмке», это была собственная машина отца. Он вспоминал, что там, возле нашего ленинградского дома на Большой Пушкарской улице, когда мы усаживались в автомобиль, я впервые внятно произнес звук «р», до той поры я не умел его выговаривать. Тут я обратился к родителям с таким вопросом: «А вдруг немец нас как т-ррр-ахнет?!»

А во время полета я смотрел в иллюминатор и видел внизу вспышки… Я спросил: «Что там такое?» И мне объяснили, что это немцы стреляют по нашему самолету.

Галина:

Приземлились мы возле какого-то подмосковного леса, там стояла небольшая избушка. Тут наши летчики принялись рубить деревья и закрыли ими свой самолет. В том самом домишке возле леса мы переночевали.

Потом мы жили в гостинице «Москва». Это я плохо помню. Зато мне запомнилась поездка в магазин, нам с Максимом купили новые игрушки, взамен тех, что остались в Ленинграде.

Дирижер Борис Хайкин:

«…1941 год, октябрь. Я живу в гостинице „Москва“. Частые воздушные тревоги заставляют спускаться в подвал под громадное по тем временам здание гостиницы. Там встречаемся — Шостакович вместе с Ниной Васильевной и с двумя маленькими детьми. Сыро. Холодно. Сколько продлится тревога — абсолютно неизвестно. Шостакович ходит по подвалу беспокойными шагами и повторяет ни к кому не обращаясь: „Братья Райт, братья Райт, что вы наделали, что вы наделали!“» (Хайкин Б. Э. Беседы о дирижерском мастерстве. М., 1984, стр. 97–98.)