Борис Черных - Есаулов сад
Кротко вздохнув, бабуля отвечала:
– Опять по лебедям пошел Косорук.
Задремывая, я представил лебедей, намалеванных местным кустарем на клеенке, и думал: проснусь поутру – а по горнице ходит живая лебедушка, с точеной белой шеей, гордая и красивая.
Проснулся. Нет деда, нет и лебедушки.
Вечером он явился, измочаленный, за сердце держался. Бабуля кинулась баню топить, отмыла деда, стопку налила. Погибельно крякнув, он выпил и молчал.
– Тяжко, родимый? – вопросила бабуля.
– По молодости оно тяжко и весело. А ныне одна неподъемность, – горестно отвечал дед. Бабуля погладила его по сухому затылку. Острые огни бедовых дедовых глаз притухли под бабулиной ладонью.
Так и поехало до самого конца войны и за войну. Нет и нет деда. Я спрашиваю:
– Бабуля, да где же любимый мой дедушко?
– По лебедям пошел, – смиренно отвечает бабуля. Я засыпаю, зная наперед, беды особой не случится. Будет только он потерзанным и падет вялым веником на полок в бане.
Дожили до Победы. Судьба меня закрутила, стал я все реже бывать в Урийске. Вдруг получил телеграмму: «Скончался родимый. Приезжай. Бабушка». Перекладными успел я в Урийск к похоронам.
Священник, ровесник деда, отпел раба Божия Алексия. Вынесли гроб на улицу молодцы один к одному. Все русоголовые, с сухими затылками. И сменили их вскоре подстать им. Я шел, опустив седые виски, а поднял и узнал своих дядьев, ибо кто же они были для меня, эти юноши, как не дядья, побочное Косоруково племя, в кости длинные, быстроглазые. И чинно, с приличествующей печалью шли постаревшие лебедушки, в черных по случаю гипюровых платьях.
Когда сошел в могилу гроб, лебедушки почтительно пустили к пропасти хранительницу рода и слушали шорох первой горсти, брошенной бабулей в могилу.
Потом все они обнялись и запричитали.
1984, Омск
5. Стихотворения
«Стихи не пишутся – случаются»
Только на закате, подводя итоги, для внуков и правнуков, я решаюсь опубликовать то, что выплескивалось на воле и в застенке. Авось у горестной этой свечи чья-то душа оттает.
Автор
Благовещенск, 2006
* * *Улица превращается в переулок.Стынет небо. Боль в груди.Воздух плотен. Не слышно гулаПоездов, ползущих по железному пути.
Облака плывут. И тянет в сон.Сердце безвольно и тихо тает.Но приходит в пустой наш домДевушка по имени Таня.
Она приносит маме заказ —Платье ситцевое в оборках.И говорит: «Я люблю вас, Борька.Да разве вы поймете нас».
И в зеленых ее глазахБезобманные тоска и холод«Не уходи!» – Но впопыхахОна кричит: «Ты слишком молод».
Я провожаю ее за порог.Там морок осени. Слякоть.Не знаю, не знаю какой мне прокВослед ей плакать
Декабрь 1955ЛёнюшкаВалентине Левушкиной-Улитиной
Лёнюшка, Лёнюшка, догони меня.В спелый стог, Лёнюшка, запрокинь меня.
У меня, у вдовушки, нет мужа молодца.Над его головушкой листья чабреца.
Он ушел в памятном сорок втором,Он погиб в праведном бою под Орлом.
Но ушел брат его, и сосед ушел.Что ж ты, Лёнюшка, как пень? Нехорошо.
Знаю, ты мал еще, а я тут при чем?Ну, мое горюшко, толкни меня плечом…
Лёнюшка ягоды сладкие ел,И, улыбаясь, на бабу глядел.
А баба, тоскуя, следила как лучНисходит из темных насупленных туч.
Ох, Лёнюшка, Лёнюшка…
Владимирская область, 1969* * *Владимирская кроткая зима,Я от твоей декабрьской капелиСойду с ума,Такое мне напелиДожди ночные, что дорога и сумаИсход исходов,Лучшая прогулка —До той сосны, где все земное гулкоПрощается навеки.А конвойКликушествует надо мной.
1970, ВладимирФлигельПровинциал, окраину люблю.В ее неспешном бытие бытую.Пишу стихи. По городу тоскую.И радуюсь мерцающему дню.
А флигелю совсем не до меня.Он озабочен мыслями иными,Он озабочен мыслями шальными —Воспоминанием былого дня.
Он помнит, флигель, – в солнечном жаруЦвела смола на спинах новых бревен,И по весеннему веселому дворуХодил хозяин чернобров и строен.
Еще он помнит в синем полусне,Хозяйку помнит, а не постояльцев…Ах, флигель, флигель, не ломайте пальцы,Мы вас оставим, флигель, по весне.
Сулят нам коммунальное жильеБольшие люди. Дай им Бог удачи!Но с кем вы, флигель, так же посудачите?Кому поведаете прошлое свое?
Хозяину? – За каменной стенойОн спит, усталый праведник, тревожно.Хозяйке? – Но она набожноС утра до ночи занята собой.
Своих скрипучих половиц качаньюОтдайтесь, флигель, тихо и печально.
1971, г. ВладимирСтарухи из 1930 годаВ Сельце, за дальнею околицей,Живут, не ведая вины.У образов былому молятся,На Рождество пекут блины,И вспоминают об отжитом,Где грезится сплошное жито…
Тот год был. Праздничного ждали.Овсы стояли по плечо.И осень, с пасмурью в начале,Потом палила горячо.А Никанор, их предсовета,Все обещал утехи час:«Поженим, верная примета,всех молодцов, варите квас».
Но только в подполы укрылиКартошку, собрали грибы, —Уполномоченные в мылеУже стояли у избы.
Собранье шибкое. До ночиСвое кричали мужики…Но почему-то неохочихСвезли на север, в Соловки.
И вот живут в Сельце. Село ли?Одно названье, смех и грех.А было солнце, было полеИ обещание утех.
1971, Сельцо под ВладимиромТо осеньКакое право облакаИмели в полдень вновь явитьсяИ на покатые бокаЗемли сырой дождем пролиться?
То осень. Сентябрит опять.Тайга и горестна, и мглиста.И целый выводок опятВ ногах как тусклое монисто.
1973 г. Иркутская губернияСельский учительХожу на прорубь за водой студеной.В тетрадь пишу правдивейший трактат:«Потомок мой, догадкой опаленный,Внемли перу, которое стократНе ошибется, приговор даруяЭпохе из сибирского села…Учитель сельский, не прораб Балуев,Пишу: «Сугробы вьюга намела,Чу, колокольчик – звук хрестоматийный.Ни друга, ни коней его лихих»…Пишу: «Январь, свирепствует стихия,Нет почты пятый день, пишу стихи»…А утром тишина в моем окне,Снегирь тоскует на дворе широком.Пойду воспламенять детей урокомИ медленно сгорать на собственном огне.
Село Долоново Братского уезда Иркутской губернии, 1974 г.Пойду по этапуГ. Хороших
Пиджак на плечо накинув,По старым бульварам бродить,Глазеть на прохожих и пивоГустое, холодное пить.
На Цну забрести случайно,Девчонкам дарить цветы…Как весело и как печальноСжигать за собою мосты.
Дымятся Великие Луки,Иркутск, Магадан и Тамбов.И кажется, крестные мукиНе мне суждены, и оков
Довольно – отец мой изведалТоски туруханской, глухой.Но голос, сухой и надменный,Сказал, что билет на Танхой
Не нужен. Пойду по этапу,Андропов оплатит мой путь…Пока же велюровой шляпойПрикрой трагедийную суть
Твоей одичалой эпохи,К колену ее припади.Ее потаенные вздохиСогрей на груди.
Тамбов – Иркутск 1977 г.Прощание славянкиДетство…Топот и свистНа вдовьей хмельной гулянке.Играет слепой гармонистПрощание славянки.
Лицо уронив в ладонь,Слушать буду неистовоНад этой последней пристаньюРыданья твои, гармонь.
Верю, минует беда,Знаю или догадываюсь.Но никогда, никогдаМне не забыть эту малость:
Вечер. Топот и свистНа вдовьей скупой гулянке,Играет слепой гармонистПрощание славянки
1978 г.Перед арестомМ. К.
Мало вырубить лес,Надо вырубить рощу…Нас повалит свинецНа Сенатскую площадь.
Не пустивши корнейВ обветшалую землю,Сто девчат и парнейСмерть поутру приемлют.
И в четвертом ряду,Вспоминая Марину,Я на снег упадуИ любви не отрину.
1981, Ботанический сад. Иркутск* * *Вот и июль на ущербе,Дождь закусил удила.Мерно сочится водаВ эти бетонные щели.
Светлого дня на РусиПонадломилась походка.Господи, тихо и кроткоНиц припадаю, спаси
Сердце от праздных суетЭтой кромешной эпохи.Милой останутся крохиМною неотжитых лет.
1982 год, Красный корпус Иркутской тюрьмыСкорбное 5 марта[5]Баяру Жигмытову
