Ульяна Гамаюн - Ключ к полям
— Жужа, постой. Успокойся.
— Я тебя ненавижу! Ты страшный человек!
— Мне очень жаль, что я увидел то, что увидел. Это вышло случайно. Прости. Я только хочу помочь тебе. Незачем выдумывать неправдоподобные истории, чтобы мне отомстить, и…
— Я ненавижу тебя, разве это так неправдоподобно? Ты мне мешаешь жить, с того самого дня, как я устроилась в вашу контору. И после всего… Ты еще тащишь меня в свою темную конуру и издеваешься…
— Я не издеваюсь…
— Только не нужно меня жалеть! Что за скорбная мина? Что ты там себе вообразил? Я сказала только, что ты мне мешаешь, усек? И вообще, скажи мне, что ты делаешь со своей жизнью? Зачем ты отсиживаешься в этой юдоли страданий с зачехленной мебелью и закрытыми ставнями? Как скрипку, я держу свою обиду? Оплакиваешь себя? Что не так? Чего тебе недодали? У тебя есть все — свобода, здоровье, этот дом. Ты можешь писать свои книги. Ты можешь уехать на край света, и тебе ничего за это не будет. Ты можешь не ходить в нашу чертову контору, лежать под деревьями и смотреть на птичек день-деньской. Другие годами борются за ничтожную долю того, что есть у тебя. Так что же происходит? От чего ты умираешь? Что это за развлечение такое?
Жужа выскочила в кухню, из нее — в мертвые комнаты. Я бросился за ней. Выкрикивая «Что? Что?», срывая попадающиеся на пути чехлы, таща их за собой, бросая, переворачивая шаткие стулья, сшибая головы пирамидам из свертков, вавилонским башням тряпья, как ребенок, играющий в войнушку с бурьяном, она в считанные секунды расправлялась с врагом и бежала к следующему. Стоя в груде растревоженных саванов, я и не думал ее останавливать: она делала то, на что у меня никогда не хватило бы духу.
Солдат Джейн
Help, I need somebody,
Help, not just anybody,
Help, you know I need someone, help.
The BeatlesКогда мой тим-лид выползает в MSN (толстенький бобер с рыжими ушами, «Alex Svanchenko has just signed in»), желейное пузо Вселенной смещается в сторону добра. Остальные «контакты» — затравленные ледяные пешки, зеленые пластилиновые человечки и свирепые зверушки. Ни одного человеческого лица: сплошь демоны, мелкие бесы и настырные пачкуны — порождения нездоровой привязанности к шедеврам предприимчивых эпигонов тихого оксфордского профессора.
Список лиц, представленных своей собственной, какой ни на есть, физиономией, до смешного мал. Их милые, домашней выпечки, фотографии на фоне всеобщего инфернального разгула трогают до слез. Меня всегда восхищали люди, способные без пуантов явить себя миру, не стесняясь ни грибка на ногте, ни толстых лодыжек. Это, если хотите, поступок с большой буквы «П», на который у меня лично никогда не хватит пороху. Потому-то я — несчастный зеленый человечек, и есть в этой пластилиновой безликости что-то недоброе.
Офис, в девичестве актовый зал, устремленный ввысь, острый, долговязый, тетивой натянутый, никак не вяжется с той коробкой для обуви, третий этаж которой он занимает. Его готическая породистость выглядит насмешкой над убогим убранством остальных помещений. Он отличается, и отличается безнаказанно, вроде как монах, который, свесившись с колокольни, плюет на головы простолюдинов, наперед зная, что ничего ему за это не будет.
После водворения софтверной братии зал помолодел, сохранив, впрочем, ужимки замаливающего грехи престарелого бонвивана и сладострастника. В зрительном зале уложили аккуратные брусочки столов, занавес упразднили, скрыв сцену за фанерной перегородкой, рваное полотнище для «фильмы» усохло, приняв, как принимают другую веру, очертания логотипа (не то рыба, не то рыбий глаз), тяжелые от пыли портьеры на стрельчатых окнах уступили место не менее пыльным жалюзи, а чахлые растения в кадках — кактусам, уродливым, бородавчатым и ко всему равнодушным. Столы расцвели, налились мониторами, припрятав заветные системники в паху; зашаркали, неуклюже вальсируя, подержанные кресла на колесах; перегородка заросла глянцевыми картинками, манящими за синие горы, за белый туман (в пещеры и норы уйдет караван); там же беспомощным тюком осели круглые черные часы. Над перегородкой угрожающе повис красный огрызок старого занавеса — дамоклов меч, под которым так беззаботно день ото дня ходили сотрудники фирмы. Слева от входа повесили боксерскую грушу, не столько поколачиваемую, сколько поколачивающую своих соперников (тугая черная, хук справа — и бледный рыхлый валится на ринг). Впрочем, основную функцию — снятие стресса — она выполняла при любом, даже самом плачевном исходе. Справа от входа появился, как-то сам собой, из детсадовского прошлого, инфантильный уголок с крючками для одежды и полкой для сменной обуви, которой все как один охотно пользовались. Программёры, скользящие по залу в тапочках, — магический реализм в духе IT и хрустальная мечта любой уборщицы (единственная здесь воплощенная мечта).
Странный зал, где век назад хохотали над проделками маленького бродяги, где гремели лозунги, звали на помпы и обратно, где копались в чьей-то жизни вялые, изверившиеся люди, где зычно объявляли «Кушать подано», требовали черевичек и, трогательно фальшивя, тянул «Зозуленьку» хор школы № 229. Прошло много лет но, променяв куртуазность на функциональность, зал этот, в сущности, все то же место, где слышно иногда, как далеко в саду топором стучат по дереву.
Итак, высокие потолки, разлинованное солнцем пространство, причуды светотени, приманки, перевертыши. Итак, иллюзия воздуха, иллюзия свободы. Итак, иллюзия жизни.
8.30 AM. Темно, занавешено, тошно. Под столами гигантской сизой вакуолью плавает сквозняк. Где-то там, на улице, в настоящем мире, брюзжит и расплывается жиденький дождик. За серенькой, куцеватенькой руладой воды совсем не слышно осени. День мелкий, день с навязчивым суффиксом «еньк».
Пустынный в этот час офис похож на морской берег после шторма: на столах громоздятся безликие, лишенные всякого смысла наушники, раскрытые книги, карандаши, блокноты с криптографическими письменами. Только за фанерным занавесом теплится жизнь: над картинками гор вьется зыбкий кофейный дымок, совращая падких на приключения хоббитов. Жизнь за ширмами имеет свои недостатки: обитающие там тим-лидеры вынуждены, как первобытные люди, поддерживать огонь, чтобы программистское племя не вымерло и не ударилось в бега. Откуда они, эти недосягаемые существа? Что думают о плебеях по ту сторону фанерки? Кто они: жрецы, боги, блаженные?
9.00 AM. Офис оживает, наполняется звоном чайных ложек. К темному своду поднимаются клубы пара и неторопливые утренние мысли. Трижды кричит первая аська. Кто-то кого-то предает. Пахнет кофе с молоком.
9.49 АМ. Подтягиваются последние заблудшие души, в основном те, кто всегда и чаще без всякой цели сидит допоздна и ужинает в офисе, чтобы, придя домой, завалиться спать, потому что, кроме работы, идти больше некуда и незачем. Летят мейлы, остывают забытые чашки, карамельная гладь стола ловит множество лиц, порханье рук, взмахи и вздохи, но, как дырявый сачок, ничего не удерживает надолго. Наседают тестеры (каждый программист в глубине души презирает тестера). Наседают клиенты (каждый клиент в глубине души презирает программиста). Неистовствует аська. Стягивается, настраивает инструменты наш оркестр. Как смычки о пюпитры, стучат клавиши — что исполним сегодня? Зал тучнеет, округляется, трещит в ушах писклявым, надоедливым речитативом. Идите, идите же сюда, мои хорошие. Здесь жизнь прекрасна, девушки прекрасны, даже оркестр — и тот прекрасен!
11.05 АМ. Сидя в партере, во втором ряду, лицом к фанерной сцене, я блуждаю лабиринтами бестолковой хранимой процедуры, авторство которой можно смело приписать всему миру — столько людей приложило к ней руку. Процедура вполне в духе постмодерна: скроенная из комментов, отсылающих к другим комментам, кусков безвредного, но и бессмысленного кода, она похожа на лоскутное одеяло, так что папочка этого Франкенштейна никогда бы не признал блудного сына. Впрочем, я не в обиде: трогать что-либо в сакральных письменах строго воспрещается («оно пашет, ну и хер с ним» — говорит бобер), и я, повозившись над своим куском, внесу лепту в общий хаос и выпущу его в мир. Быть демиургом — ни с чем не сравнимое удовольствие.
Тянется день. Минутят часы, секундят минуты. Где-то глубоко, под семью покрывалами, начинает копошиться старая боль. Под сурдинку, как морось за окнами, бормочет что-то ужасное, пока далекое, пока неосознанное, но давящее и тягучее, как «и пити-пити-пити» князя Андрея.
Сосед из первого ряда (к софитам спиной), отчаянно мигая, борется со сном. С гримасой укротителя, опытной рукой скармливаю программулине XML за XML'лем; она покорно лопает, не давая, впрочем, ответа на вопрос: почему не отображаются абсолютно черные стрелочки из абсолютно правильно указанного gif'а.
11.30 АМ. Дождь кончился. За окном, по ту сторону, вздрагивают желтые с апельсиновым отливом листья, глазки воды — карманные Вселенные с изумрудными ободками — стекаются к центру размокшей, как печенье в молоке, паутине. А здесь, в этом зале, льется, капает «и пити-пити-пити». Капает и тянет вниз.
