Сюзанна Кейсен - Прерванная жизнь
– Ты могла бы стать гувернанткой.
В течение десяти секунд я представляла другую жизнь; она начиналась с того самого момента, как я вместе с Джимом Уотсоном сажусь в его красный спортивный автомобиль, с писком покрышек отъезжаем от больницы и мчимся в аэропорт. Зато вся следующая глава, особенно связанный с идеей сделаться гувернанткой, явилась мне несколько туманной. Да и вообще, все это предложение сделалась у меня в голове каким-то туманным. Виниловые кресла, решетки на окнах, шорох из-за столика дежурной медсестры – вот эти все вещи оставались чрезвычайно реальными.
– Теперь я здесь, Джим, – сказала я. – И мне кажется, я должна остаться здесь.
– Это хорошо. – Казалось, что он совершенно не сердится. Джим в последний раз огляделся по сторонам и покачал головой.
Я осталась возле окна. Через несколько минут мне стало видно, как он садится в свой красный автомобиль и уезжает, таща за собой синие клубы «спортивных» выхлопных газов. Я же вернулась в рекреационную.
– Привет, Лиза, – сказала я, ужасно обрадовавшись тому, что застала ее здесь.
– Рррн, – ответила она мне.
Я уселась рядом с нею, и мы вместе смотрели телевизор.
ПОЛИТИКА
В нашем параллельном мире случались вещи, которые никогда не происходили там, откуда мы прибыли. Но если они там и случались, то для нас уже не были чужими, поскольку ранее их различные вариации неоднократно происходили в нашем мире. Это так, будто мы составляли провинциальную публику (такой себе Нью Хейвен по отношению к громадному миру Нью Йорка), перед которой история проводит генеральные репетиции своих последующих спектаклей.
Возьмем, к примеру, это дело с сахаром и с Вэйдом, парнем нашей Джорджины.
Познакомились мы в кафетерии. Вэйд был смуглый и чертовски пристойный, во всем американском смысле этого слова. Трудно было не обратить на него внимания – это по причине его приступов злости. А злился он по самой малейшей причине, буквально багровел от злости. Джорджина объяснила мне, что вся проблема заключалась в личности его отца.
– Старик был шпионом, а Вэйд злится, что никогда не станет таким, как он, таким крутым.
Меня гораздо сильнее заинтересовала личность отца Вэйда, чем Вэйдовы комплексы.
– Нашим шпионом? – спросила я.
– Понятно, что нашим, – ответила мне Джорджина, но не захотела добавить ничего больше.
Вэйд и Джорджина садились на полу в нашей комнате и шепотом разговаривали друг с другом. Я была той третьей, которой следовало оставить их одних, и чаще всего я так и делала. Но как-то раз мне вздумалось не дать Вэйду покоя и узнать побольше про его отца.
Вэйд же любил про него рассказывать.
– Он живет в Майями, во Флориде, и в любой момент может перебраться на Кубу. Он принимал участие во вторжении на Кубу, убил там несколько десятков человек, голыми руками. Он знает, кто убил президента.
– Это он убил президента? – спросила я.
– Не думаю, – скептически ответил Вэйд.
Фамилия Вэйда была Баркер.
Следует признаться, что я не верила ни единому слову из рассказов Вэйда. В конце концов, он был всего лишь семнадцатилетним парнем с поехавшей крышей – к тому же, столь резким, что в моменты возбуждения с ним могли справиться только два рослых санитара. Иногда его закрывали в его отделении на неделю, и Джорджина не могла с ним встречаться. Когда же он приходил в себя, то снова начинал в нашей палате свои визиты на полу.
Отец Вэйда имел двух дружков, которые в наибольшей степени ему импонировали. Звали их Лидди и Хант. «Эти типы способны на все» – говаривал он про них. А говаривал он это довольно частенько и, похоже, его это даже немного доставало.
Джорджине не нравилось мое любопытство относительно отца Вэйда, она полностью игнорировала меня, когда я сидела рядом с ними на полу. Только вот сдержаться я никак не могла:
– На что способны? – допытывалась я. – Ну, и чего такого могут эти типы сделать?
– Этого я сказать тебе не могу, – отрезал Вэйд.
Вскоре после этого с Вэйдом вновь произошли новые вспышки гнева, которые продолжались несколько недель.
Без Вэйда Джорджина сделалась нервной. Поскольку я сама чувствовала себя несколько виноватой в его отсутствии, то пыталась отвлечь ее и найти ей какое-нибудь развлечение. «Давай переставим мебель в комнате», – предлагала я ей, или же «Давай сыграем в скрэббл», или «Давай что-нибудь приготовим в кухне».
Вот эти кулинарные предложения до нее дошли.
– Давай сделаем карамель, – сказала она.
Я была удивлена тем, что карамель могут приготовить на кухне всего два человека. Я была свято уверена, что процесс переваривания сахара требует целой кучи народу и сложнейшей машинерии, точно так же, как и для производства автомобилей. Но, согласно тому, что говорила Джорджина, нам была нужна всего лишь сковородка и, понятное дело, сахар.
– Когда карамель уже сделается, – инструктировала она меня, – мы сольем ее на пергаментную бумагу и сформируем шарики.
Медсестрам ужасно понравилось то, что мы крутимся в кухне.
– Небольшая практика перед тем, когда вы поженитесь с Вэйдом? – спросила одна из них.
– Не думаю, чтобы Вэйд годился в мужья, – ответила ей Джорджина.
Даже тот, кто никогда этим не занимался, наверняка понимает, каким горячим должен быть сахар, чтобы в конце концов превратиться в карамель. Именно таким горячим он и был, когда сковорода выскользнула у меня из рук, и половина горячей карамели вылилась на руку Джорджины, держащей передо мной пергаментную бумагу.
Я завопила на всю Ивановскую, зато Джорджина даже не пискнула. В кухню влетели медсестры, приложили кусочки льда, намазали какими-то мазями, сделали перевязку. Я продолжала визжать, зато Джорджина стояла совершенно невозмутимо, вытянув перед собой свою засахаренную руку.
Уже не помню, кто это сказал, И. Говард Хант или Джи Гордон Лидди во время прослушиваний по делу аферы Уотергейт, что, желая подготовиться к пыткам, каждый вечер он держал ладонь над горящей свечой и держал ее над огнем до тех пор, пока не раздавалась вонь опаленной кожи.
Кто бы из них это не сказал, нам это уже было известно. Залив Свиней, обшмаленная шкура, способные на все убийцы, готовые лишать жизни «голыми руками». Нам – Джорджине, Вэйду, мне – а так же нашей публике, состоящей из медсестер, известны допремьерные показы и генеральные репетиции. Единственное, что рецензии медсестер выглядят несколько иначе, чем в прессе, приблизительно так: «Случай не вызвал у пациентки никаких побочных эффектов», либо: «Пациент продолжает фантазировать, что его отец агент ЦРУ, и что у него опасные приятели».
ЕСЛИ БЫ ТЫ ТУТ ЖИЛ, ТО БЫЛ БЫ УЖЕ ДОМА
Дэзи была сезонным явлением. Она появлялась каждый год перед Днем Благодарения и оставалась с нами до самого рождества. Иногда приезжала к нам и в мае, на свой день рождения.
Всегда у нее была отдельная палата.
– Кто освободит свою палату или поселится с кем-нибудь другим? – спросила старшая медсестра во время нашей еженедельной встречи в один из октябрьских дней.
Всегда это был напряженный момент. Джорджина жила вместе со мной, так что мы разве что могли весело приглядываться к разыгрывающемуся представлению.
– Я! Я! – вырвалась с поднятой рукой некая особа, которая была девушкой Мартиана, но у нее самой был такой малюсенький пенис, и она с охотой его всем показывала. Правда, никто в одной палате с ней жить не хотел.
– Я могу с кем-нибудь поселиться, если только кто-нибудь захочет, но, конечно же, никто не захочет, а мне не хотелось бы никого заставлять хотеть этого.
Это была Цинтия, которая начинала говорить подобным образом после шести месяцев электрошоковой терапии.
– Я могу поселиться с тобой, Цинтия, – поспешила с помощью Полли.
Только это никак не решало проблемы, поскольку Полли уже делила палату с Дженет, недавно принятой аноректичкой. Когда ее вес становился меньше тридцати семи килограммов, ее тут же начинали кормить принудительно.
Ко мне наклонилась Лиза.
– Я видела, как ее вчера взвешивали, – громко заявила она. – Тридцать девять кило. Под конец недели ее подключат к трубке.
– Тридцать девять – это идеальный вес, – стояла на своем Дженет.
Но то же самое она говорила и при сорока одном с половиной килограммах. С ней тоже никто не хотел жить.
В конце концов, после недолгой дискуссии, в одну палату поместили пару кататоников. Так что Дэзи могла приезжать. Ее ожидали к пятнадцатому октября.
У Дэзи имелись две страсти: прочищающие средства и цыплята. Каждое утро она первой появлялась возле пульта дежурной медсестры и, нервно барабаня пожелтевшими от никотина пальцами в стекло, требовала свои очищающие средства.
– Ну, что там с моим бисакодилом? – цедя сквозь зубы, подгоняла она. – Как там с лаксигеном?
Если кто-либо из нас становился рядом, Дэзи ухитрялась пихнуть ей локтем под ребро или сильно наступить на пальцы. Она ненавидела любого, кто появлялся рядом с ней.
