Игорь Сапожков - День Жизни
— Завтра встретимся?
— Конечно…
На следующий день, Нина первый раз в жизни прогуляла школу. Они поехали на трамвае до конечной и держась за руки, пошли гулять в лес. Деревья просыпались от зимней спячки, кое-где ещё лежал снег, а в проталинах земля была усыпана миллионами бело-голубых подснежников. Ниночка аккуратно ступала, что бы не повредить цветы, Самосвал трофейным штыком, вырезал на коре дуба «Ниночка + Лёнька» Потом они набрели на заброшенную хижину, в центре помещения стояла ржавая печка-буржуйка, в ход пошли школьные конспекты. Сырые ветки вначале дымили, а когда прогорели весело потрескивали. Нина накормила Лёньку своим школьным обедом — бутербродом с сыром. Потом они ещё погуляли по лесу, девушка собрала букетик цветов и они счастливые вернулись в город. Купив в гастрономе докторскую колбасу, масло и хлеб, они поехал к Самосвалу. Его родители были геологами, дома они бывали три раза в году, между экспедициями. Лёнька с 12 лет жил с бабушкой.
— Заходи, не стесняйся… — Лёня показал рукой на дверь своей комнаты.
— А где бабушка?
— Телевизор смотрит, наверное…
— Что, без звука? — удивилась Ниночка.
— А, я забыл тебе сказать, она глухая, уже года четыре наверное…
Он провёл девушку в свою комнату, а сам пошёл на кухню, набрал в чайник воду и поставил на газ. Когда он вернулся, Ниночка стояла у окна и не моргая смотрела на огромное, серебряное блюдце луны, низко висевшее над городом. Лёнька подошёл к ней сзади, легко обнял плечи и чуть коснулся губами шеи. Её волосы слегка пахли дымом. Девушка не оглядываясь накрыла его руку своей ладонью. Лёнька выключил свет… Когда он вернулся на кухню, на плите дрожал от злости, пустой чайник…
Они не виделись несколько дней. Ниночка ходила в школу, Самосвал укатил в Брест, «бомбить» Варшавский поезд. Он ждал её в субботу возле школы, стоял через дорогу, возле булочной. Она вышла, увидела его и улыбнулась, где-то на крайнем севере, на секунду оттаял Берингов Пролив!
— Я привез тебе «бананы»…
— … - Ниночка целовала его лицо, губы, подбородок…
— «Райфл», не палёный, смотри настоящая фирма́…
— … - она прижалась с нему всем телом, обняла за шею и не отпускала…
— Пойдем, я хочу что бы ты примерила…
— Прошу тебя, никогда не уезжай вот так, ничего не сказав… — на её глазах выступили две слезинки. Пролив имени капитан-командора Беринга, опять сковал прочный лёд. По льду домой возвращалась семья алеутов, гостившая на Аляске у родственников. Сытые олени весело тащили сани, под завязку загруженные «Смирновской». В последней упряжке сидел подросток в тулупе и волчьей шапке; одной рукой он держал кнут, которым подстёгивал животных, другой придерживал на плече огромный, серебристый «Panasonic», из динамиков которого, распугивая полярных волков и белых медведей, гремела «Багама-мама».
Наступили весенние каникулы. К тому времени Самосвал перезнакомил Ниночку со своими друзьями, они были очень не похожи на её прежних приятелей. Во-первых они обращались друг к другу только по кличкам, во-вторых говорили на абсолютно непонятном наречии, в-третьих им все, всегда и везде были рады. Куда бы они не приходили вместе, Самосвала везде узнавали, вежливо здоровались, предлагали лучшее: в ресторане — специальное меню, на «сэйшене»- особые места. Ниночка быстро научилась понимать, что занчит «раскидать самострок по комиксам», «скинуть фирму́ барыгам» или «капуста в гренках». Два раза в месяц Лёнька с пацанами уезжал на фарц, в эти дни Ниночка замыкалась в себе, была раздражительна и неспокойна. Кстати слово «фарц», Лёнька, имевший в аттестате пятёрки только по математике и английскому, объяснял как производное от британского словосочетания «for sale» (на продажу) — фарц!
Сам же фарц был продуман Лёнькой сотоварищи до мелочей, риск был сведён до минимума, хотя конечно всегда присутствовал. Все пацаны знали своё дело и выполняли его с точностью швейцарских часов, они понимали, что сбой одного может стоить серьёзных неприятностей всем, включая конечно их самих. До Кишинёва, первой остановки на территории СССР пассажирского поезда No.6, Бухарест-Москва, Самосвал обычно добирался рейсовым автобусом. В самом Кишинёве Лёнька, брал билет до Киева и легально садился в прицепной общий вагон для своих, румыны путешествовали в купейных. Через час-два пути, Самосвал осмотревшись, шёл к проводникам, которых давно знал и которые давно знали его. Проводники рассказывали в каких вагонах и каких купе едут фирмачи — именно те, кто везёт вещи на продажу, что бы он не тратил время зря на командировочных и обычных туристов. Кроме этого проводники предупреждали Лёньку о рейдах транзитной милиции, а иногда и о проверках «конторы». И если от транзитников ещё можно было откупиться деньгами или джинсой, то встреча с чекистами грозила поездкой по совсем другому маршруту. Обычно «бомбило» начиналось ночью. Лёнька заходил в купе, где его уже ждали, цены все знали, поэтому как правило никто не торговался, на весь вагон уходило в среднем часа три. Затем на определённой станции Лёнька передавал сумку с товаром, поджидавшим его пацанам и переходил в следующий вагон. Хранить нафарцованный товар у проводников было рискованно, они сами опасались шмонов. Так продолжалось всю ночь: купе с иностранцами — товар/деньги/товар — остановка/передача! Если по каким-либо причинам, пацаны не могли забрать товар на остановке, Самосвал оставлял его в камере хранения, но это было сложно и рискованно, так как поезд стоял всего 10 минут. Последнюю сумку с фарцой Лёнька выбрасывал из окна движущегося состава с моста над магистралью Киев-Одесса, где её подбирали его помощники. На своей остановке Лёнька выходил с тонким дипломатом, здоровался с милиционерами, скользил глазами по незнакомым блатным, садился в свой поезд и возвращался домой. Перед высадкой он обязательно заходил к проводникам, те получали деньгами 15 % с товара — их тарифы были незыблемы, как 154 статья — «скупка и перепродажа с целью наживы» Следующим этапом, были перекупщики и рынок сбыта, здесь были задействованы уже совсем другие связи. Самосвал, что говориться, мог продать лёд — якутам, а восход — японцам! Одно время он торговал, со специально снятой для этих целей квартиры — слава КПСС, покупателей в расцвет Социализма, «в одной, отдельно взятой стране», хватало. Но товара становилось больше, желающих красиво одеваться или слушать приличную музыку тоже, поэтому пришлось искать новые связи. Людей Самосвала за четверть с оборота, крышевали местные блатные, они заботились от том, что бы барыг не трогали ни гастролёры ни милиция и что бы сами барыги не воровали. К тому времени Самосвал торговал не только фарцой, но и изделиями «под фирму» местных цеховиков, так называемым самопалом. Это были очки и косметика из Прибалтики, одесские «варёные» джинсы и армянская обувь, словом — ширпотреб со всех концов необъятной Родины. Лёня никогда не жадничал, рассчитывался щедро и честно, бизнес процветал, учёба в Политехническом Институте тоже. После сессий, преподаватели несли домой увесистые пакеты с джинсовыми костюмами, японской аппаратурой или французской косметикой, а Самосвалу домой привозили зачётку с отличными оценками. Учёба в институте, имевшим военную кафедру, освобождала Лёньку-Самосвала от почётной обязанности — службы в рядах в Советской Армии.
Но были у Самосвала и свои принципы — он никогда не имел дело с валютой, именно с нарушений принципов и начались его неприятности. Лёнька давно договорился о покупке «Фиата», через одного знакомого поляка, но тот не признавал не только рубли, но даже злотые — доллары, в крайнем случае дойч-марки. Вобщем выменяв нужную сумму в рублях на её эквивалент в уважаемой немецкой валюте, Лёнька отправился на встречу с посредником. Но видимо в этот раз, Самосвал что-то не предусмотрел. Он не верил в такие совпадения, не мог гебист «случайно» зайти в подвал «Интуриста» именно в тот момент, когда Самосвал передавал деньги посреднику. То есть теоретически конечно мог, но практически наверняка сам посредник-поляк и сдал его — может за мир во всём мире, но скорее за дойч-марки. Гебист оказался цепким, как бульдог (в нём и правда было что-то от бульдога, может быть отвислые, в красноватых прожилках щёки), но не вредным. Дело не раздул, конфисковал без лишних бумаг и шума всё что смог, вяло колол на связи, Самосвал упрямо молчал. Тогда бульдог посодействовал, что бы Лёньку исключили из института и следующим призывом забрали в армию. До суда не дошло и то хорошо, но теперь отмазаться от вооружённых сил, возможности больше не было. Лёньке оставалось гулять максимум полтора месяца. Тот самый разговор с Ниночкой произошёл, когда Лёня прошёл последнюю медкомиссию.
— …Беременна? — У Лёньки перехватило дыхание, — Ты беременна?
— Я… Мне кажется… — Ниночка опустила глаза, — задержка уже больше двух недель!
