Илья Кочергин - Нечаянная радость. Рассказы

— Бегает, батюшка.

— Я вот с чем к тебе пришел. Понимаю, что поздновато уже, но решил попросить тебя. Довези меня в Запожье. Соборовать бабку позвали. Моя «Бора» точно не пройдет — сильно развезло там все.

Ехать не хотелось. После целого дня, проведенного на холодном ветру, тянуло к неподвижности. Но чтобы отец Василий не успел предложить мне денег за проявление заботы о ближнем, я поспешно взял ключи и вышел завести машину — пусть прогреется пока.

Нашего села отсюда не видно. Мой дом — в конце самой одичавшей улицы, в стороне от дороги, от людей. Далеко, за домом Килы, горит белый фонарь, его свет весь в разводах от влажного воздуха. Участок в осенней темноте окружают черная трава и черные осокоря. За ручьем, поросшим деревьями, среди паханого поля прячется в ночи невысокий оплывший курган. Километрах в десяти отсюда, в еще более заброшенном, залужном и загрязном Запожье, куда даже не протянут асфальт, ждет отпущения отжившая бабка. Надо, конечно, съездить.

И вот мы поехали с попом — сначала к нему в Березовое (все равно по пути), где около своего домика рядом с обшарпанной церковью он оставил свою машину, а потом в Запожье. Отец Василий был, по-моему, рад, что его «Бора» не пройдет, что Запожье далеко, что есть возможность спокойно пообщаться, тем более, нас окружала осенняя темнота, такая уютная, если смотреть на нее из теплой кухни или из машины.

— Ты знаешь, — начал он, — я так думаю, что деревня наша русская умирает. И правильно умирает. И должна умереть.

— Почему?

— А сам подумай. Вот ты вообще чем по жизни занимаешься?

Тут нас прервали. Мы только отъехали от церкви, как пришлось объезжать по глубокой луже стоящие наискось посередь дороги «жигули». Фонари выцепили из темноты надпись на машине — синим по белому — «Милиция». Вслед за этим они выцепили еще и фигуру мента с автоматом, преграждавшую мне дорогу. Рядом, широко расставив ноги, стоял и второй в расстегнутой куртке, тоже с оружием.

— Москвич, сука? — услышал я яростные и невнятные слова, как только вылез из машины. — Москвич, да? Руки, сука, на капот, сука.

Ко мне подошли и уперлись коротеньким стволом автомата в живот. По номерам, наверное, определили, что москвич.

— Ребят, да в чем дело, хоть скажите?

— Быстро, сука, руки, я сказал. — И я получил хороший тычок стволом в солнечное сплетение.

Я уже исполнился страха, покорной горечи и усталости, но отец Василий защитил меня. Он вылез, держа в руке сотовый, словно крест, и сообщил, что с ними сделает их начальство, когда он поговорит кое с кем из московского Свято-Данилова монастыря. Более крупный по размерам и более трезвый, как мне показалось, мент взял второго за рукав и повел в сторону чьей-то освещенной терраски, в которой двигались тени и играл шансон. «Спалю, сука», — разобрал я напоследок.

— Вот чьи горящие глаза глядят на нас из темноты, когда мы одни в долгие зимние ночи, — объяснил батюшка, с удовольствием усаживаясь на свое место. — Вот они, древние хтонические страхи человечества. Мертвые языческие божества. Требуют жертв себе. Но я понаглее, чем они, у меня и ксива покруче, — он показал свою бороду, — и крыша посолиднее.

Моя неуверенность в общении со священником начала проходить.

Я спросил:

— Батюшка, а вам сколько лет?

— С семидесятого.

— Так мы с вами годки получаемся? Я тоже семидесятого.

— Значит, годки.

Наша дорога за селом свернула с асфальта и ушла в поля, я включил передний мост и дальний свет.

— Так вот, наша русская деревня должна умереть. Чем скорее — тем лучше. Почему я так думаю? Потому что люди в двадцатом, вернее, в двадцать первом веке должны иметь возможность ходить в кино, в церковь, в сберкассу, в библиотеку, в школу, в кафе рядом со своим домом. А кто будет строить в каждом Запожье все это? Это невыгодно. Ну, если ты фермер, то — пожалуйста, живи на своей земле со своей техникой. Ты теперь один на современном комбайне сможешь обработать столько, сколько двести лет назад вся деревня.

Мы выехали на участок, где когда-то дорогу выстилали бетонными плитами. Пришлось помолчать — слишком трясло. Но, слава богу, плиты скоро закончились.

— И огороды никому не нужны, если фермерам не мешать работать. Хватит и цветничков перед окошком. Понял — нет? Я вот так думаю. А в деревне нужно просто отдыхать летом, ну еще художникам можно приезжать на пленэр, поэтам на осень. Чтоб тихо и никто не мешал.

— Да.

— Жалко, конечно, когда что-то умирает, но это нормально. Понимаешь, это нормально. Где в развитых странах ты видишь сельскохозяйственные деревни, где? Нету их там, потому что это позапрошлый век, потому что человеку так жить невозможно стало. Жить надо в городах, в городках. Это закон социального развития. А законам природы ты или подчиняешься, или терпишь крах. Почему? Потому что все законы природы — это Божьи законы. Бог их придумал, а Богу мы или подчиняемся — или терпим крах. Третьего, как говорится, не дано.

— Батюшка, вы это… философ.

— Ты меня еще либералом обзови. Я обычный русский человек, просто верующий и думающий. И я думаю, что необходимо по мере возможностей подчиняться законам Божьим, а не переть против них. Я так считаю, что это смирение.

Я был рад, что он вытащил меня из дома. Я почувствовал воодушевление.

— А вот объясните мне, батюшка, тогда такую вещь. Вот у меня впечатление, что в церкви как-то не так… Короче, многие вещи там меня просто смущают. Не привлекают, а как бы отталкивают. Вот я даже, честно сказать, не могу с вами нормально говорить, видя, что вы в этой длинной рясе. Зачем все это надо, когда это тоже позапрошлый век?

Я сделал паузу и собрался.

— Короче, я читал, что на древних людей очень действовало богатое убранство в храмах — золото там всякое, украшения. А теперь как-то это нелепо кажется. Рясы, ладан, позолота, все молитвы на древнеславянском.

— На церковнославянском.

— Ну неважно. Почему это не сделать как бы более понятным для нормального человека?

— Я понял. Отвечаю, насколько могу. Церковь — это система, так? Всякой системе нужно развитие и нужна инерция. Это закон природы. И главное — нужно правильное соотношение и того, и другого. В нашем случае инерция — это традиция. Даже в чем-то согласен с тобой, что ее сейчас слишком много. Но это преодолимо. И главное, что это не должно тебя особо касаться. Думай лучше о себе, о своей душе, а не о недостатках церкви.

Мы ехали и ехали по разбитой тракторами дороге и по черным в свете фар лужам. Наконец мы увидели двух арбайтеров, отошедших на обочину, чтобы пропустить машину, брошенные рядом с дорогой бетонные трубы и остов комбайна, по сторонам пошли толстые, старые осокоря — мы въезжали в Запожье.

— Куда тут, батюшка?

— Не знаю, смотри, где свет горит.

Первый же по улице дом с желтыми окнами оказался наш. Отца Василия проводили к старухе, а я остался на улице подождать, пока с турбины стечет масло — сразу глушить движок у моей машины нельзя.

Подошел старухин дед, поручкался.

— Ну, молодцы, что приехали, ребята, молодцы. Это хорошо. А то она, знаешь, так скажем, малость зацикленная на этом деле. Это у нее семейственное — дед попом служил. Да.

Дед был одет в пиджак, рубаха у ворота расстегнута на две пуговицы. Это у деревенских стариков, я замечаю, мода такая — налегке и нараспашку. Ветер, мороз, им все нипочем. Дед, наклонив голову, слушал работу движка.

— Дизелек? — любовно спросил он.

— Да.

— Это хорошо. Ну, пойдем в дом, перекусишь малость.

Меня усадили в кухне, отделенной капитальной стеной и обитой дверью от комнаты, где проходило соборование. Здесь уже сидели за столом смуглый лысый мужик и молоденький парнишка в кепке. Пахло кислым тестом. Дед затащил из сеней пластиковую литровую бутылку, поставил на стол и протянул к моему лицу заскорузлую ладонь:

— Вишь, что делается? Тьремор. Иначе говоря — дрожит рука. Только солить удобно, а больше ничего. Так что вы уж здесь, ребята, сами командовайте. Разливайте сами, все сами.

Дед не пил, слушал наш разговор, стоя у двери, следил, чтобы на столе были хлеб, сало, лук. Наскоро соорудил яичницу. Он действовал одной рукой, вторая, наверное, не работала. Мужики посматривали на меня с благодарностью, видно, ждали давно, с нетерпением. Парень снял кепку и жадно глядел на стол.

Чтобы мне было не скучно ждать батюшку, меня развлекали, рассказывая каждый о себе. Парень оказался мастером на все руки — он на раз копал колодцы; умело водил любую технику; легко строил любые строения; метко колол весной острогой щуку; мог соблазнить любую бабу, если захочется; стрелял, если понадобится, без промаха; умел много пить и не пьянеть, опять же если понадобится; отлично дрался; знал многих и в Москве, и в Рязани, и в округе, и из-за всего этого был не так интересен, как обычные живые люди со своими недостатками и неудачами.