Авраам Иехошуа - Лицом к лицу с лесом

В день отъезда отец самозабвенно крутил бинокль. И вот уже чемодан в руке, — спина как-то сразу сгорбилась, — последнее рукопожатие. Вдруг на глаза крошечного родителя наворачиваются слезы.

— Помешал я тебе. Чувствую, что помешал…

Напрасно сын разубеждает его, напрасно бормочет о необозримых просторах времени, о второй половине весны, долгом лете и еще не скоро грядущей осени.

С высоты своего наблюдательного пункта он видит отца, подслеповатого и беспомощного, как он на ощупь добирается до задней дверцы автобуса. Водитель нетерпелив, резко рвет с места. Отец, уже успевший перепутать стороны, сердечно прощается с сосной, машет ей рукой.

Оставшись лицом к лицу с Лесом, совершенно уверен, что уж у него-то сына никогда не будет.

Целую неделю он усердно учится — с упрямством черепахи переползает с одной неудобочитаемой строки на другую. После каждой фразы вскидывает голову и глядит в Лес. Он по-прежнему ждет огня. Воздух вокруг становится все горячее. Над горизонтом, там, где море, висит знойное марево. Ближе к вечеру возвращается араб, его одежда насквозь мокрая от пота. Даже девчушка выглядит уставшей. Со всех точек зрения, он устроился отлично. В такой сезон забраться выше любого города — особое везение. На первый взгляд он действительно вкалывает как проклятый. Но по совести говоря — можно ли его «верхоглядство» назвать работой? День ото дня жарче. Вот и разберись, весна на белом свете или тайком, исподволь ее уже вытеснило лето? В Лесу пока все без перемен. За исключением, пожалуй, терновников. Эти золотисто-желтым кружевом стелются у подножия деревьев. Слух его стал чутче, острее. В ушах постоянно звенит ровный зеленый шум. Глаза сияют светом входящего в пору солнца. Ему открывается недоступная доселе глубина ощущений. Он словно срастается с Лесом. Даже в сновидениях преобладают деревья, а женщины предстают в убранстве из листвы. Трудный текст, слова чудные, непривычные. Выясняется, что это еще только предисловие к предисловиям. Но основательность намерений не дает ему расслабиться. Он переводит слова и придумывает к каждому простую и остроумную рифму — так они волей-неволей засядут в голове и не улизнут в эту бескрайнюю тишь. Стоит ли удивляться, что за пятницу из тысяч страниц он одолел всего три, самые легкие? «Тягость материала», — шепчет он, поглаживая стол кончиками пальцев. Может, отдохнуть? Вечерами, в канун субботы, Зеленое Царство окутано торжественной печалью, и тогда щемит сердце. Нет в нем веры ни в Бога, ни в его Посланцев, но есть немота пред Священным, отчего перехватывает дыхание. В честь святого дня он расчесывает бороду. Да, за компанию с нежно-зелеными сосновыми «свечками» на его щеках и подбородке тоже пробивается молодая поросль, составляя лысине неожиданный противовес. Он берет себя в руки и начинает наводить порядок в своем взъерошенном хозяйстве. Какая-то бумажка вспорхнула и спланировала на пол. Ну-ка, что это? Инструкции Смотрителю Леса. Он с интересом перечитывает. Надо же, совершенно вылетело из головы! Или это он сам приписал? «Смотритель обязан регулярно совершать короткие обходы по объекту для тренировки органов чувств».

Его визиты в глубь леса сродни первым шагам ребенка. Сперва он обходит вышку по малому кругу, точно боится потерять ее из виду. Но деревья-колдуны зовут, манят к себе. Медленно, с величайшей осторожностью идет он между холмами все дальше, дальше. Если потянет дымом, бегом обратно.

Это еще не Лес, но лишь надежда, посул. То тут, то там проглядывает в кронах солнечный шар, через волшебный витраж на идущего проецируется причудливый изменчивый узор. Здесь почти кладбищенская тишина. Лес Одиночества. Серьезные сосны стоят по струнке, как взвод новобранцев в ожидании своего командира. Ему нравится наблюдать игры теней и света. Ноги утопают в жухлой хвое. Невесомая, она беспрестанно сыплется сверху. Строгий игольчатый наряд сплетён из неразделимых нитей жизни и смерти.

И в этом храме высокой готики, где-то на самом дне, он ползет-переваливается, словно сплюснутое человеческое насекомое. Все тело ноет с непривычки. Ноги деревянные. И вдруг глаза его утыкаются в телефонный провод. От желтоватого шнура исходит неприятный запах. Вот она, долгожданная связь с внешним миром. Теперь главное — проследить его путь, отыскать, где он подсоединен. Как трогательно милы его бессмысленные изгибы между деревьями. В одном месте шалунишке позволили даже запутаться клубком.

Слышны голоса. Он пригибается, выжидает. Впереди небольшая лужайка. На груде камней сидит араб с мотыгой. Девочка, очень бойко жестикулируя, что-то быстро-быстро ему рассказывает. Шаг за шагом, насколько позволяет неуклюжая ловкость, Смотритель подкрадывается ближе. Оба мгновенно почуяли пришлого, и слова оборвались. Араб вскочил, мотыга осталась валяться у его ног. Старик явно что-то скрывает. Смотритель подходит к ним. На душе тоска. Он смущенно топчется, как бригадир, у которого на уме одни никчемные, мелочные заботы. Легкий ветерок путается в ресницах. Ей-Богу, если бы не боязнь показаться смешным, он даже спел бы им песенку. Молчат. Он растерянно улыбается, отводит взгляд и потихоньку — по возможности с достоинством — ретируется.

Они так и не проронили ни звука. Его непрошеное вторжение, из-за которого девочке пришлось прервать свой рассказ, заметно испортило ей настроение. Араб снова взялся полоть вокруг терновые кустики. Но Смотритель уже далеко, все глубже уходит он в Лесное Царство. Сколько времени он бродит там, а за каждым деревцем его ждут новые открытия. Да вот хотя бы — имена благотворителей. Это, оказывается, не просто какой-то там лес. У него есть имя, и не одно. На валунах прикреплены начищенные до блеска медные таблички. Он наклоняется, снимает очки и читает: Льюис Шварц, Чикаго; король Бурундийский и его народ. Юркие солнечные зайчики резвятся между букв. Эти надписи проникают в его сознание, как хвоинки в карманы. Что тут странного? Утомленная память старается очнуться, почерпнуть силы в этих лишенных обличья именах. Он впитывает их одно за другим, как губка, и, добравшись до вышки, может уже без запинки повторить все экспонаты собранной коллекции. Пресная улыбка трогает его губы.

Эрев-шабат.[1]

В сердце поднимается волна грусти. Рассудок ясен как никогда. «Мы сбежим отсюда в воскресенье», — вдруг шепчет он себе и начинает мурлыкать какой-то мотив. Сперва еле слышно, но чем дальше, тем громче, смелее бросает он песню в предвечерние небеса. И поражение внимают ему смолистые сосны, и необозримая бездна вторит ему со всех сторон. По капле истекает солнце. Закатный веер редеет, распадается на тонкие ленты, и вот это уже не ленты, а звенящие струны, и певец взывает к уходящему дню, своевольно, с сиростью одиночества искажая мелодию. Не допев, бросает ее, принимается за новую, без перехода, без модуляции. В глазах дрожат слезы. Густая темень душит его; захлебываясь ею, он слышит, как голос его слабеет и гаснет в беззвучии.

Лес снова нем. Один за другим меркнут последние мазки света. Проходит минут пять, и из зарослей, точно из засады, вырастают араб и девочка, вобрав голову в плечи, спешат к дому.

Суббота проходит на удивление гладко. Он совершенно успокаивается. Развлечения ради даже начинает считать деревья. Завтра побег. Но утром автобус привозит ему зарплату — как он мог про нее забыть! Вот уж действительно приятная неожиданность. Он от всей души благодарит водителя, тот лишь посмеивается. Выходит, «и воздается нам по делам нашим» актуально не только для мира, который принято считать лучшим, но и для этого, шелестящего.

Он возвращается к ученым книгам.

Горячие летние деньки. Ах да, птицы. Мы до сих пор о них не упомянули. Судя по всему, вышка возведена на вековом перепутье воздушных дорог, иначе чем объяснить то, что бесчисленные стаи, слетающиеся со всей округи, бьются о ее стены, падают на кровать, хищно набрасываются на книги, не жалея пуха и перышек, гадят, оставляя на всем зеленоватые «визитные карточки», и без устали носятся по комнате, рассекая крыльями плотный воздух, чтобы, в конце концов, выписывая немыслимые виражи, раствориться в небе где-то над морем? Он изменился. Загорел, конечно, но не это главное. В нем зреет вулкан, который пугает его. Этот жар способен испепелить все и вся, побудить лес к самоубийству. Поэтому он удваивает бдительность, не расстается с биноклем, подолгу пристально вглядывается в свои владения. Итак, где же мы находимся? Первые двадцать страниц покорены, тысячи еще ждут покорителя. Что он помнит? Отдельные слова, намек на идею; атмосфера кануна крестовых походов. Ночи тихи. Сосредоточиться и писать… если бы не комары-пирайи. Уйма времени ушла на подготовительную работу. Он гасит лампы и ночи напролет сидит в темноте, освобождаясь от пустых ненужных слов, как от сухой шелухи. Цикады. Хор шакалов. Тяжелыми взмахами вспарывает мрак летучая мышь. Шорохи.