Авраам Иехошуа - Лицом к лицу с лесом

В спустившихся сумерках отчетливо слышатся шаги.

К дому подходят араб и девчушка. Он поспешно поднимается из кресла. Заметили его. Остановились. Смотрят. Субтильный очкарик — редкость для этих мест. Он вежливо кивает. Старый и малая продолжают свой путь, в походке их угадывается неуверенность. Он выходит им навстречу.

Пожилой араб, оказывается, немой. На войне его лишили языка. Свои или чужие, какая теперь разница? Кому ведомы его последние, вырванные с корнем слова? В помрачневшей комнате, где в окнах гаснет прощальный луч дня, Смотритель пожимает тяжелую руку старика, нагибается, чтобы приласкать девчушку, но та испуганно отшатывается. Вот-вот круг одиночества сомкнется. Араб включает свет. Смотритель будет спать наверху.

Первый вечер на исходе, а его грызет тоска. Тускло-желтый свет лампочек повергает его в черное уныние. Некоторое утешение еще приносят холмистый пейзаж и тонущий в синеве далекого моря солнечный диск. Забившись в угол глубокого кресла, он всматривается в простертый перед ним Лес, не в силах отделаться от мысли, что там в любой момент может полыхнуть. Араб несет поздний, почти несбыточный ужин. Странный вкус. Полный гастрономический хаос. Но он расправляется с едой вплоть до полного уничтожения. Ненасытный взгляд перебегает с тарелки на заросли деревьев. И внезапно натыкается на отдаленные сельские огоньки. Некоторое время его занимают мысли о женщинах, затем он стаскивает с себя одежду, открывает чемодан, который с барахлом, и переодевается. Кажется, с той поры, как он покинул город, прошло уже очень много дней. Соорудив для себя кокон из нескольких одеял, он поворачивается лицом к Лесу. Прохладный ветер гладит лоб. Какие сновидения посетят его здесь? Для поддержания сил и бдительности араб сварил ему кофе. Смотрителю хотелось бы вытянуть его на разговор, неважно о чем: да хоть о природе или о тех едва мерцающих огоньках. Еще с «прошлой», городской жизни у него в душе осталось кое-что невысказанное. Но араб не понимает иврита. И Смотритель, лишь устало улыбнувшись, благодарит старика. Что-то в его облике, может быть, плешь, а может, блеск очков, нагнало на араба страху.

Половина десятого — час, когда вечер перетекает в ночь. Заводит свою песню капелла сверчков. Он отчаянно борется с паучьими сетями дремоты. Сомкнув веки, прислушивается к биению своего сердца. Бинокль висит на груди, он то и дело вскидывает его к сонным незрячим глазам. Перестук стекол бинокля и очков заставляет его очнуться, и вот он уже там, в чащобе, среди немолчных сосен выслеживает зловещий красный лепесток. Царствует тьма.

Сколько времени нужно Лесу, чтобы сгореть? Пожалуй, достаточно будет проверять раз в час или в два. Но даже если начнется пожар, он успеет вызвать помощь для спасения того, что останется. Бормотание внизу стихло. Старик и девочка уже спят. А он, совершенно разбитый и измученный, мечется между явью и бредом на смотровой вышке, где всего три стены и «дыра» в Мир, омываемый морем горизонта. И не моги бухнуться в постель. Ты теперь на посту. Его морит сон и гложет страх, что где-то там таится коварная искра, а он не может ее разглядеть. В полночь он перебирается из кровати в кресло. Голова все ниже склоняется над столом, шея застыла в опасном изгибе, в раскаянии он взывает к спасителю Морфею — одинокий скиталец в этой шелестящей бархатно-черной Вселенной. Тянутся черные часы первого ночного дозора… Но вот в уголках глаз расцветает картинка пробуждающегося на холмах утра.

Только переутомление не позволило ему сбежать отсюда тогда же, на заре. Последующие дни и ночи сменялись, словно на фантастическом экране, сотканном из светлой дымки с ежевечерней подсветкой обжигающего закатного блеска. Не он — некто совсем незнакомый блуждал в те первые дни по дому, поднимался с биноклем на груди наверх, проглатывал завтраки, обеды и ужины, принесенные невидимым, почти сказочным арабом. Огромная ответственность, свалившаяся на него, вызывала теперь скорее удивление, нежели страх. Совершив с десяток обходов, он окончательно успокоился. Ему достаточно было одного беглого взгляда, чтобы охватить разом все пять холмов. Он научился спать с полуоткрытыми глазами. Способность новая и по-своему интересная.

Через каких-нибудь две недели чемодан с книгами наконец открыт. Впереди весна, лето и половина осени, такая ничтожная задержка с занятиями — сущий пустяк. Первый день посвящен сортировке книг, классификации их по названиям, пролистыванию отдельных из них. Нельзя сказать, что это не сопряжено с удовольствием — копаться в пухлых душистых томах, чьи страницы пестрят пометками. То — особенные книги, писанные сплошь по-иностранному, изобилующие мудрыми латинскими цитатами. Чужие слова из иных людских галактик. Он озабочен. Тема реферата — «Крестовые походы». В общечеловеческом, вернее, общецерковном аспекте. Детализация проблемы на нуле. «Крестовые походы, крестовые походы», — шевелит он губами, и радость поднимается в нем от этих кристально праведных слов. В этой теме безусловно заложен некий темный смысл, призванный стать для него ошеломляющим откровением, а благодаря ему — и для других. Именно из этой полудремы, что окутывает его мозг, как шапка тумана вершину утеса, явится и воссияет истина.

Весь следующий день он рассматривает иллюстрации. Их множество — странных, забавных. Монахи и кардиналы; несколько королей невразумительной наружности; тощие рыцари; низкорослые иудеи — с виду совершенно душегубы. Неведомые пейзажи, географические карты. Он разглядывает их долго и вдумчиво, сравнивает; глаза слипаются. В своем нелегком восхождении к некоему научному абсолюту он удовольствуется лишь немногими краткими привалами — по крайней необходимости. Ночью, правда, не до учебы из-за злодейской жестокости комаров. Наутро он говорит себе: какое чудесное время! В этом прозрачном одиночестве бег его стремителен и неуловим. Первый фолиант открывается на первой странице, прочитывается предисловие автора, его слова благодарности. Потом другие предисловия и другие слова благодарности, изучаются названия издательств, сверяются даты. В полдень его внимание отвлекает красное пятнышко, похожее на тлеющий уголек: оно то исчезает за деревьями, то снова появляется. Напряженно и взволнованно следит он в бинокль, держа руку на телефонной трубке. Лишь к вечеру выяснилось, что это всего-навсего красное платьице «младшей смотрительницы».

На следующее утро, когда он кипел над разгадыванием первой страницы иностранного текста, неожиданно появился отец с чемоданом в руке.

— Что случилось?! — осведомляется он с интонациями великого трагика.

— Да в общем… ничего…

— В таком случае, зачем надо было подаваться в лесные сторожа?

— Захотелось немножко уединения…

— Уединения… — Отец остолбенел. — Тебе нужно уединение?

Родитель нагнулся к раскрытой книге, стащил с носа очки с толстенными стеклами и зашуршал бровями по странице.

— Крестовые походы, — медленно произнес он. — И этим ты занимаешься?

— Да.

— Я тебе не мешаю? Я приехал не для того, чтобы мешать. Просто выдалось свободное время…

— Нет, вовсе не мешаешь.

— Места тут замечательные…

— Изумительные…

— Ты похудел, осунулся…

— Может быть.

— А ты не мог заниматься в библиотеке?

Оказывается, не мог. Неловкая пауза. Придирчиво, с деловитостью ежа отец принимается обследовать комнату. К полудню у него созревает очередной вопрос:

— И ты полагаешь, что уединен здесь? Что найдешь настоящее одиночество?

— Разумеется. Что мне может помешать?

— Ну, конечно…

— Что тебе в голову пришло?..

— Я скоро уеду.

— Нет, не уезжай… Пожалуйста, останься…

Отец прогостил неделю.

По вечерам его тянуло на дружбу с арабом и девочкой. Еще с юности он запомнил несколько слов по-арабски и теперь к месту и не к месту пользовался ими. Но, как на грех, старик не понимал его произношения и только почтительно кивал.

Они сидят рядышком и молчат. Когда родитель висит над душой, у сына глаза за буквы зацепляются. А тот все приговаривает: «Не обращай на меня внимания. Я прикорну тут в уголочке». Отец почивает на единственной кровати, и Смотритель коротает ночи на полу. Временами отец пробуждается и застает сына бодрствующим. «Давай поменяемся, — предлагает он. — Ты поспишь на кровати, а я присмотрю за лесом». Но сыну заранее известно, что он там высмотрит: большую расплывчатую кляксу. Отец не заметит пожара, пока на нем одежда не вспыхнет. Днем они все-таки меняются — сын растягивается на постели, а отец подсаживается к столу и пытается прочесть все ту же первую страницу, на которой открыта книга. Ему очень хочется затеять с сыном спор о чем-нибудь. Он, например, не понимает, отчего бы сыну не заняться иудеями во времена крестовых походов. Массовое самоубийство — что может быть поразительнее и страшнее? Сын добродушно посмеивается, отвечает неохотно, отмалчивается. Последние дни своего пребывания отец всецело посвящает немому арабу. У него накопилась масса вопросов, и все они требуют разъяснений. Кто он? Откуда? Кто отрезал ему язык? А зачем? И в довершение всего он заметил в глазах старика неугасимую ненависть. Однажды такой возьмет и спалит всю округу. Почему бы нет?!