Кеннет Уайт - Дикие лебеди
Но по прошествии времени он захотел покинуть город — по меньшей мере, центр. Возможно, изучение дзен подтолкнуло его к этому решению, но, может статься, глубже стал его поэтический дар. Во всяком случае, с него довольно было этих поэтических вечеров. Нет, намерения отказаться совсем от преподавания он не имел (преподаванием зарабатывал на жизнь до конца своих дней). Но, избрав более скромную жизнь, он обретал возможность давать уроки реже, а главное — иначе. Он был достаточно уже известен, чтобы не знать недостатка в учениках и не бегать по первому зову богатых клиентов.
Вполне вероятно, что в конце 1679-го или в начале 1680-го он поведал одному из своих учеников — продавцу дров Сампу — о желании еще более спокойной и уединенной жизни. Сампу ответил, что, возможно, у него есть то, что для этого нужно: хижина в квартале Фукагава, где у него, как и у всех других торговцев лесом из Эдо, был дровяной склад. Это был крошечный домик на берегу Сумиды, в устье соляного канала.
Басе принял предложение ученика с радостью. Вот одно из первых трехстиший, написанных им на новом месте, в “ветхом домике”, как он его называл:
Собираю опавшие листья,
Чтоб заварить себе в хижине чай.
Резкий ветер зимы.
Условия жизни были подчас суровыми: в одном из своих текстов Басе говорит о “ночи, которая вымораживает внутренности”, но все равно ему там нравилось. Он заваривал чай, глядел на снег, падающий на реку, время от времени слушал колокола, звук которых разносился над Эдо:
Над облаками цветов раздаются
Колокола. Уэно?
Иль Асакузы?
Ученики продолжали ходить к нему. Один из них принес росток банана и посадил перед дверью в хижину. Поэту, изменившему образ жизни, хотелось изменить и имя. И когда маленькое банановое дерево (басе — по-японски) было посажено, он решил, что лучшего не сыщешь: отныне он и стал называть себя Басе-окина (Банановым старцем).
Одна история, возможно, вымышленная, но могущая оказаться и правдой, повествует о том, как родилось одно из самых знаменитых хокку Басе, ставшее его выходом в иное измерение, к новой поэтике и иной глубине, которой Басе мечтал добиться в хокку. История гласит, что один дзенский мастер пришел к поэту вместе со своим учеником. Басе открыл дверь хижины. Когда ученик преступил порог, он воскликнул:
— В чем же проявляется закон Будды в этом тихом саду, заросшем деревьями и травами?
— Что ж, — сказал Басе. — Большие листья — большие, а маленькие — маленькие.
— Как вы себя чувствуете в последнее время? — поинтересовался наставник.
— Как зеленый мох после дождя.
— В чем проявлялся закон Будды прежде, чем вырос зеленый мох и пролился весенний дождь?
В этот момент все трое услышали всплеск прыгнувшей в воду лягушки. Это подсказало Басе ответ:
— Прыгнула лягушка, раздался всплеск воды.
Воистину, это был дзен!
Но помимо этого фраза заключала в себе две трети великолепного хокку, к которому оставалось подобрать лишь первую строку:
………………….
Прыгнула лягушка.
Всплеск воды.
Втроем они решили отыскать эту первую строчку. “Вечерние сумерки…”? Нет. Слишком сентиментально. “Одиноко сижу…”? Нет. Слишком очевидно. Слишком предсказуемо.
Басе принадлежит решение, которое удовлетворило всех: “Старый пруд!..”
Это трехстишие положило начало совершенно новому поэтическому миру. Родился стиль Басе.
Вот другой его пример — стихотворение, почти настолько же знаменитое, как трехстишие о лягушке и пруде, — в котором так же отчетлива та обостренная чувствительность, которую Басе привнес в стиль хокку:
Осенние сумерки.
На оголенной ветке
Ворон примостился.
Путь на Север
Над Сумидой было не слишком-то много чаек в то октябрьское утро, когда я отправился поглядеть на хижину Басе, но была, по крайней мере, одна, что давало мне полное право написать свое маленькое хокку:
Этим утром
На водах Сумиды
Лишь одна одинокая чайка.
Самое главное в Японии происходит в сознании, поэтому читатель не будет, вероятно, удивлен, узнав, что я не без труда отыскал убежище Басе. Ни указующего знака на дороге, ни памятника на месте, где стояла хижина. Запросто можно пройти мимо этого места и никогда не узнать об этом. Сейчас на участке земли, где стоял домик Басе, находится храм Инари, бога риса. Инари любит соевый творог, что и удостоверяют кусочки творога на изломе камня. Лишь приглядевшись, заметишь большой камень, на котором начертано четыре иероглифа: “Здесь был дом Басе”.
Дома Басе больше нет. Где он? В сознании, конечно же в сознании. Он сам говорил о своем “призрачном жилище”…
На стене храма висел небольшой оловянный ящик, похожий на почтовый. Внутри я обнаружил школьную тетрадь. Вот это была находка! Я вынул ее и пролистал страницы: “Я часто задавался вопросом, на что был похож домик Басе. Теперь я вижу: он очень маленький. Очень в духе Басе. Как это радует меня”. “Я мечтал увидеть берега Сумиды. И по случайности выбрел на место, где был дом Басе. Это замечательно”. “Я только начал изучать искусство хокку. И главное, чего мне хотелось бы теперь, это отправиться путешествовать на Север”.
С тех пор как Басе написал свою книгу “По тропинкам Севера”, это маленькое тихое место на берегу Сумиды стало неотделимо от мыслей о странствиях, о Севере и о пути.
В одном из трехстиший Басе возглашает:
С первым зимним дождем
Скоро отправлюсь
В путь
Свое первое путешествие Басе совершил в 1684-м, пешком отправившись в свой родной город, чтобы побывать на могиле матери, умершей за год до того. Вместе с ним шел его ученик Тококу. Вернувшись, Басе обработал свои путевые заметки и хокку, написанные в пути. Получилась маленькая книжка — “В открытом поле”, название которой по-разному переводится на разные европейские языки: “Скелет, изорванный ветрами” или “Если ветер выбелит мои кости”.
Второе путешествие привело его в святилище Касима, куда он отправился, чтобы навестить своего наставника дзен, Бутте. Это случилось в 1687-м, а рукопись, которая появилась в результате, он назвал “Путешествие в Касима”. Тогда же, в 1687-м, он предпринял гораздо более длительное путешествие, чтобы своими глазами увидеть места, прославленные поэзией, полюбоваться осенней луной в Сарасина и заодно дать несколько уроков. Манускрипт, описывающий это путешествие, озаглавлен: “Ои-но кобуми” — “Записки из корзины”. Ои — это, собственно, название плетеной корзины, которую носили за спиной живущие в горах отшельники ямабуси.
Но то путешествие, благодаря которому сегодня мы знаем его, путешествие, благодаря которому появилась самая совершенная из его книг, путешествие “По тропинкам Севера”, он предпринял всего за пять лет до своей кончины, в 1689 году.
Почему же Басе в возрасте сорока лет, когда он устроил жизнь вполне, по- видимому, удовлетворительным для себя образом, решил отправиться в путь?
В другие моменты его жизни повод к путешествованию был достаточно очевидным: побывать на могиле матери, взглянуть на луну в необычном месте… Но на этот раз причина была глубже. Можно даже сказать, что причин было несколько. Самой важной для него был путь дзен. Басе еще хранил в памяти образы дзенских монахов, которые исходили пешком всю Японию, а до них еще был Ду Фу, любимый китайский поэт Басе, который путешествовал в Китае эпохи Тан[6]. Быть может, он ощутил в себе готовность следовать за ними, зная, что сумеет воспользоваться плодами своего путешествия — то есть не просто пройдет сколько-то километров, но раздвинет границы духа. Он уже немалого достиг в поэзии и в практике дзен. И если в наиболее архаичных формах буддизма поэзия считалась занятием мирским, чтобы не сказать легкомысленным, то теперь, в наиболее глубоких творениях, она сама становилась “путем” (и наставник Бутте признавал это за стихами Басе), наравне с путешествием, которое, как и практика созерцания, достойная уважения, дополняло сидячую медитацию дзадзен.
Мысль о путешествии в духе дзен, или, иначе говоря, медитативном путешествии (глагол таби означает путешествовать без определенной цели), заключалась в том, чтобы “пуститься в путь за листьями и ветром”, оторваться от всяких привязанностей. Оно требовало вверить свою жизнь ветру и красоте, довериться мимолетной прекрасности мира, “нести в своем сердце движения неба”, с интересом погружаясь в окружающее.
Басе не был дзенским монахом в точном значении слова (он одевался в черное, и его часто принимали за монаха, но таковым он не был). Поэтому к религиозной мотивации его путешествия надо добавить другие. Может быть, он ощущал глубинную тоску оттого, что никакая религия сама по себе, даже религия просветления, не могла успокоить его душу, и только отправившись в странствие, он надеялся обрести покой. Литературные побуждения тоже несомненны: оттуда, куда он направлялся, Басе надеялся вынести вдохновение.
