Кеннет Уайт - Дикие лебеди
Я шагал по аллеям, усеянным палой листвой, среди вишневых деревьев, источников, храмов и уединенных мест для молитвы, пока не дошел до памятника Эрнсту Феноллоса. Этот американец испанского происхождения, родившийся в Салеме, штат Массачусетс, в 1878 году принял кафедру философии Токийского университета, а закончил свою карьеру не только как министр Изящных Искусств, но и как сенсей, наставник великих. Его записные книжки легли в основу совершенно нового курса восточной литературы. Я поприветствовал и его.
В Национальном музее я провел два часа в отделе, посвященном айнам, восхищаясь их расшитыми платьями из хлопчатой ткани, гетрами, серьгами, ожерельями, табакерками и ножами. В культуре айнов есть что-то, неотвратимо привлекающее меня. Эти текучие белые узоры на темно-синем полотне. Доверительность в отношениях с рыбами, медведями, китами, гусями и лебедями. С костью и камнем...
Мне надо добраться до тех мест, чтобы лучше понять все это. Ну а пока — поскольку до сих пор я только смотрел вокруг и в невероятных объемах поглощал незнакомую информацию, не имея ни малейшего представления о настроении умов в Токио, — мне следовало встретиться и потолковать с каким-нибудь японцем.
Легкая дрожь
В Париже друзья назвали мне поэта, с которым я мог бы встретиться. Мы встретились в одном из кафе квартала Асакуза, который, как он сообщил мне, когда-то был центром культурной жизни города. Здесь было много театров кабуки, ресторанчиков, кафе, в их числе и “Камийя”, где назначили встречу мы и где прежде сиживали Нагаи Кафу и Танизаки Юнихиро, потягивая денки буран — “электрический коньяк”: смесь вермута, кюрасо, джина, вина и коньяка.
— Этот город — как губка, — сказал Кенжи. Сам он родился не в Токио, а в маленьком городке на севере, в префектуре Мияги. Переехал в Токио пятью годами ранее.
— Что вы думаете о сегодняшней Японии?
— Сегодняшняя Япония? Я ее не люблю. Мне нравится то, что французы называют “японизмом”. Несуществующая страна духа. Я хотел бы жить там. В этом я — вполне японец.
— А кто из писателей значим для вас? Я имею в виду современных.
— Никто.
— А в прошлом? В недавнем прошлом?
— Я встречался с Кавабатой. Он носил в душе печаль. Мисима... Я знал и его. У него было много комплексов. А потом — это был сноб. Со временем я предпочел им Танизаки. Для меня Танизаки и есть писатель номер один. Сасаме юки — “немного снега”. Сам я вроде Осаму Дазаи[3] — отчасти бесчеловечен.
— А писатели прошлого, Басе, например?
— Поэзия — сложная штука. Слишком много требует сердца и ума. Басе ушел далеко. Добрался до самого севера, до страны снегов. Такого сегодня никто не сделает. Мы живем в клетке.
— Чем должна пахнуть современная японская проза?
— Не знаю. Может быть, авамори.
— А это что такое?
— Японская водка.
— Вы сами пишете сейчас что-нибудь?
— Да, заканчиваю книгу.
— Как она будет называться?
— “Легкая дрожь не отпускает меня никогда”.
Улица за улицей
В течение нескольких последующих дней мы с Кенжи лихорадочно перемещались по Токио.
— Ты уже слышал о Денки-гаи?
Главная магистраль квартала Акихабара, прозванная “Электрическим городом”. Электрический рай. Или ад — в зависимости от предпочтений. Здесь — многоэтажные магазины, где продается все, от установок по поддержанию искусственного климата и холодильников на первом этаже до микроорганайзеров на последнем; голубые экраны видео, аудиосистемы из полированной стали и массивные черные колонки обступают посетителя, рискнувшего подняться снизу доверху. Здесь же за спиною гигантов ютятся маленькие лавчонки, где вперемешку собрано все, что только можно представить себе в мире электричества, в том числе и такие штучки, которые человеку вроде меня трудно даже вообразить. Весь квартал пронизан глухими звуками перебивающих друг друга ритмов и огнями пульсирующих им в такт разноцветных неоновых вывесок.
— Это мир завтрашнего дня, — говорит Кенжи.
— Бежим отсюда, пока не поздно!
Будучи по природе человеком несколько архаичным, я вполне удовлетворил свою жажду впечатлений на рыбном рынке Цукидзи.
Вьющиеся кольцами угри; крабы, пощелкивающие клешнями; подвижные щупальца кальмаров и осьминогов. Тунцы: глянцевые тела с прекрасными обводами, дымящиеся в лучах утреннего солнца, покрытые инеем, меченные красными иероглифами. Нездешние гости: самые маленькие пойманы на широте Кейптауна, большие — в южных водах Тихого океана, где в самом разгаре путина.
О, эти жирные, гибкие, скользкие, блестящие тела, исторгнутые из родных глубин, распростертые на набережной, с кусочками серого льда в ослепших глазах; о, покупатели, придирчиво изучающие добычу, отмечая возможную покупку маленьким надрезом на коже, ощупывающие плоть морей при свете электрического факела (о, эта красная, темная, блестящая кожа), в то время как зазывала — маленький коренастый человек в бейсболке, сбитой на макушку, — стоя на своем помосте и топая ножкой, как рассерженный ребенок, кажется вот-вот лопнет, взвинчивая, взвинчивая, взвинчивая цены на этом роскошном аукционе.
Когда торги закончены, рыб отвозят к прилавкам, где начинается их разделка. Огромные топоры, длинные ножи и электрические пилы придают рыбам тот вид, в котором они будут доставлены владельцам токийских ресторанов. Лишь головы остаются на набережной, разбросанные среди пластмассовых ящиков.
Большая часть крабов с рынка отправится прямиком в знаменитый крабовый ресторан Синьюку, над порталом которого подергивается всеми конечностями гигантский механический краб. Каждый раз, вспоминая Синьюку, вижу этого краба. Город — краб.
Синьюку, октябрьский вечер, полная осенняя луна, медленно шевелящийся краб, динамики, изрыгающие рок-н-ролл, стальные шары, рокочущие в залах кегельбанов, и — подряд — вереница “салонов любви” с фотографиями “обнаженных учениц” на витринах: “смотришь, дотрагиваешься, устраиваешь свидание”. Девушки в изобилии!
Здесь совсем ничего не осталось от очарования старого Токио, сказал Кенжи. Дома для чайных церемоний исчезли, старые каналы уступили место автострадам. Но даже здесь, в самом центре безумия, уцелели следы прошлого.
В некоторых салонах любви, например, как только вы заплатили за вход, вас проводят в комнату, где стоят девушки, пять или шесть, совершенно голые, за исключением маленького шелкового передника. Но именно в старом Токио, в Эдо, вокруг холма Уэно, было в свое время множество проституток, прозывавшихся кекоро, главной отличительной особенностью которых был их передник, известный под названием ямасита но мадаре, буквально “фартук из-под холма”. Теперь же вот они, “обнаженные ученицы” в университетах плоти, в темном мире ночных желаний.
Одна из них смотрелась как цапля среди уток. У нее маленькие шелковистые груди. “Straight” (“плоские”), — говорит она с сожалением. Я же убеждаю ее, что они красивы...
Вновь оказавшись на воздухе, уходим от света и шума, “салонов любви” и кафе со стриптизом и углубляемся в переулки небольших полутемных кафе и баров: Space Den, Cherry Island, Havanna Moon, Silk Road...
Это маленькие тихие заведеньица, где пьют пиво, саке, виски, закусывают щупальцами кальмара, крабовым паштетом, красной икрой, тертым картофелем или специально приготовленным блюдом, называемым цукими (“взгляд на луну”); где слушают песни — печальные, старые, задумчивые песни. Может быть, для того, чтобы “запустить” остановившееся воображение, чуть-чуть погрузиться в глубины жизни, нырнуть в прошлое или просто в забвение...
Здесь есть улицы, которые так и называются — “улочки памяти”.
Полная желтая луна — сквозь дым, поднимающийся над жаровнями с рыбой.
Ночь продолжается.
Заканчиваем мы ее в “Спруте”, маленьком баре, затерянном в темноте (на стене спрут и обезьяна занимаются любовью), хозяин которого пишет хокку. Его поэтическое имя: “Тот, кто все время поднимается выше и умеет держать удар”. Он зачитывает пару своих хокку: в одном речь идет о тенях на стене в Киото, в другом — о морщинах на лице его матери.
Рассвет — с привкусом холодного саке.
Мир книг
Йимбохо — книжный рынок Токио — должно быть, один из самых процветающих книжных рынков мира: это целый район, улицы которого сплошь состоят из книжных магазинчиков, лопающихся от книг, забитых книгами от пола до потолка.
Кенжи сказал мне, что одной из первых западных книг, переведенных на японский, была знаменитая книга Дефо “Робинзон Крузо”, появившаяся под названием “История путешествия, написанная англичанином”. Я не обнаружил первого японского издания “Робинзона Крузо”, кружа по рынку, но нашел несколько других книг, для меня не менее, если не более, любопытных: “Исследование северных морей” Сакакуры Гэндзиро, “Плавание в Японию” (на голландском языке) Де Вриса, “Карту Японии” Венцесло де Мораэса, “Повествование о путешествии в Японию, Камчатку, Сибирь, Тартарию и различные части Китая” лейтенанта морской службы Томпсона и “Путешествие” Лаперуза: “Головы их были бриты и только у двух или трех я заметил на голове обруч из медвежьей шкуры... На всех были сапожки из кожи зубатки, носки которых, на китайский манер, были очень искусно выделаны... Они держались с важностью, благородством и отличались исполнительностью... Хижины этих островитян выстроены из дерева и крыты берестой с большим разумением, они принимают все меры предосторожности против холода...”
