Эмилиян Станев - Волчьи ночи

Вздыбив шерсть от нахлынувшего на нее ужаса, Дамга собралась бежать. Вдруг сильная боль прорезала ей живот. Она сделала несколько прыжков, лапы ее заплетались. Ей хотелось бежать что есть мочи, но лапы, как чужие, не подчинялись. Зад заносило вбок, все мышцы сводило. Она кое-как дотащилась до леса и вошла в него, больно ударяясь о встречные стволы деревьев. Страшный огонь жег ей внутренности. Хватая пастью мягкий снег, она глотала его. Силы покидали волчицу. Ее крупное тело задергалось в судорогах, прежде чем беспомощно растянуться на снегу.

Светало. Сумерки в лесу рассеивались. В Дамге еще теплилась жизнь. Но своими желтыми угасающими очами она лишь смутно воспринимала окружающее — сливались в какую-то бесформенную массу деревья, размывалась граница между небом и землей. Мир, казалось, удалялся от нее и потихоньку исчезал из виду, хотя сама она пока оставалась на этом свете.

Сзади, из-за ветвей, показался человек в зеленой одежке. Его разрумянившееся от мороза лицо сияло торжеством. Солнечный зайчик запрыгал по нему. Подрагивающие от возбуждения ноздри глубоко втягивали студеный воздух.

Он встал над Дамгой и, увидев ее агонию, снял с широкого плеча ружье. Она неясно различала образ охотника, а через мгновение он совсем исчез во вспышке и грохоте, который подхватил ее и понес неведомо куда…

Над убитой косулей

© Перевод А. Полякова

..Лес плывет в предрассветном мареве. Иней тускло блестит, как старое серебро. Ночной мороз еще сковывает своим леденящим дыханием горы, в молчании и оцепенении ожидающие прихода нового дня.

Ни единый звук не тревожит этот студеный разреженный воздух. В ушах отдается только шум моих шагов, будто я все еще продолжаю идти. Такая мертвящая тишина ужасно действует на нервы. Я напрягаюсь от каждого шороха. Негромкий треск подгнившей веточки под ногами или глухие удары сердца заставляют меня замирать.

Я и не думаю про охоту — про собаку, которую старый путевой сторож, должно быть, уже спустил с поводка; я забыл, что там внизу, на равнине, где еще стелется мрак, остались города с близкими мне людьми — другой мир, который отсюда кажется мне суетным и странным. Величие гор заворожило меня. Заиндевелые ветви над моей головой сцепляются как руки, словно это деревья-великаны ведут меж собой вечную схватку. А над ними уже синеет небо — высокое и ясное, как исполинское око, которое созерцает пробуждающуюся землю. Оно поднимается все выше и голубеет. Звезды бледнеют и удаляются, как бы медленно возносясь ввысь, чтобы истаять в бездонной лазури.

На востоке, где склоны гор посветлели, сквозь дымящуюся мглу, словно из молока, показывается солнце, похожее на большой апельсин. Оно поднимается медленно, как будто покидая свое ложе на дне синих ущелий, которые курятся вулканами и исчезают, кутаясь в низких облаках.

Причудливые силуэты деревьев становятся все яснее — загадочные фигуры, только что казавшиеся живыми существами, открывают свои незамысловатые тайны в струях света, льющегося сверху. Вот воздушный океан прорезали первые лучи солнца. Лес радостно трепещет, разбуженный солнечным поцелуем. Деревья улыбаются. Тысячи неуловимых бликов начинают свою игру на их кронах. Каждое дерево становится похожим на огромную люстру.

Солнце разорвало свои утренние пушистые одежки. Все веселее и торжественней рассыпаются его лучи, точно звонкие золотистые трели.

Неожиданно откуда-то снизу, где на плечи гор уже накинуты пурпурные платки, доносится высокий, звонкий визг, который отдается стоном, прорезающим безмолвие леса. Звук делается все тоньше и вдруг обрывается, как перетянутая струна, затем снова рассыпается, словно тысячи колокольчиков расточают свой звон в морозном воздухе. Радостные нотки нарастают и берут верх в нем. Этот звук повторяется и раз, и два, а эхо разносит его по всем ложбинам. Теперь он превращается в низкий, бархатно — басовитый лай — спокойный, размеренный. Горы его подхватывают, делают мягче и гуще — он звучит то радостно, то как приглушенный вздох и разливается широким потоком, проникая во все складки их пурпурных тел.

Притаившись между двумя старыми буками, я чувствую, как что-то начинает распирать мне грудь и сжимать сердце. Радостью и бодростью наливается мое тело. Ноздри дрожат от возбуждения и жадно втягивают холодный воздух, насыщенный острым запахом плесени и влаги. Я ощущаю, как разгораются глаза и в их зрачках уже запрыгали лучезарные искорки, а губы сами собой растягиваются в улыбку. Собачий лай для меня что хорошая песня. Каждый мой нерв трепещет в ожидании. На отливающий синевой стальной ствол моего ружья наползает заблудившийся меж ветвями лучик, и тот краснеет, как от огня.

Сейчас косуля несется впереди собаки. Мысленно представляю себе ее черную мордочку, из которой вырываются на бегу клубочки пара. Она мчится с высоко поднятой головой, которая при каждом прыжке грациозно откидывается назад; тело ее напружинено, как натянутый лук, а темные острые копытца с хрустом вбиваются в смерзшуюся массу из листьев и травы и оставляют позади себя глубокий след. Изредка она останавливается и приседает, полусогнув ноги. Ее маленькая головка поворачивается назад. У самых рогов, напоминающих корону, нервно прядают острые уши. Ее сердечко заходится от страха. В больших глазах тревожно отражается каждый кустик и веточка. Она делает несколько прыжков и снова замирает. Так косуля очень похожа на балерину, которая исполняет свою партию под аккомпанемент собачьего лая. Какой-то миг она стоит неподвижно, удивленная настойчивостью и проворством своего преследователя. Совсем приблизившийся лай вновь вспугивает ее, и она несется дальше как сумасшедшая…

Подчиняясь инстинкту самосохранения, косуля бежит по озаренному наступающим утром лесу, в глубине которого ее коварно подстерегают два ружейных дула — это двое мужчин начеку с нетерпением ждут ее, подобно тому как игроки в рулетку следят за шариком, впившись глазами и затаив дыхание… Нас здесь только двое — я и мой товарищ, который затаился на противоположной седловине.

Лай собаки становится все отчетливее и громче. Вот он доносится уже с гребня холма, чьи покатые склоны напоминают опущенные плечи. Недвижный безмолвный лес, озаренный солнечными лучами, скрывает от меня переменчивый ход затеянной опасной игры. Я слышу, как собачий лай устремляется к седловине. Он пока далеко, но ведь косуля бежит впереди… Еще несколько минут она мчится навстречу своей смерти. Весь обратившись в слух, я ожидаю выстрела. Мое сердце отсчитывает мгновения. Дыхание спирает в груди. Я начинаю подрагивать от напряжения. Тявканье все громче… Вдруг я улавливаю растерянность в голосе собаки… Нет, она быстро возвращается на след. Значит, косуля только что свернула в сторону. Может быть, она учуяла моего товарища и сейчас направляется сюда, через овраг?.. Лай снова раздается совсем рядом с тем местом, где притаился в засаде мой приятель… Еще миг, и она ускачет… Что там происходит?.. Почему он медлит, почему?..

Наконец-то гремит выстрел. Он сотрясает лес — внезапный, подлый — а горы, похоже, опрокидываются и рушатся от этого грома. Эхо повторяет его и уносит вдаль. Собачье гавканье усиливается, нетерпеливо взбирается вверх по косогору, а затем неожиданно обрывается. В прозрачном, как хрусталь, воздухе отчетливо слышится радостное повизгивание гончей. Все закончено. Я глубоко вдыхаю. Дрожащими пальцами зажигаю сигарету. Где-то пронзительно пищит черный дятел. Крик этой траурной птицы напоминает плач… Снова наваливается тишина…

Еще издали я замечаю своего товарища. Он сидит на высохшем завалившемся буке и отсюда, с приличного расстояния, походит на гномика из детской сказки. Ствол его ружья, лежащего на коленях, кажется не толще спички. Возле него вертится собака, смахивающая на какую — то черную букашку. Она то появляется, то исчезает за деревьями… Я спешу увидеть косулю, которая-то, собственно, и собрала нас здесь.

Она лежит в нескольких шагах от поваленного бука, там, где ее сразил заряд. Повернув к нам голову, косуля смотрит своими застывшими очами. У основания ее изящной шеи, слегка изогнутой, как нос у старинной галеры, виднеется кровавое пятно, словно там расцвела алая роза. Сразу видно, что стреляли с близкого расстояния — крупные, с виноградные зерна дробины раскромсали ей мясо под белесой кожей. Это молоденькая косуля с черной, влажной и кроткой мордочкой.

— Тебе невероятно повезло, — говорю я своему напарнику. — Добыть косулю за такое короткое время. Верно, цыганка тебе наворожила.

Он продолжает молча покуривать, сидя на буковом стволе. В его серых глазах я замечаю радость, но почему-то пополам с печалью. Это меня несколько удивляет и разжигает мое любопытство.

— Как будто человека убил, — вдруг глухо произносит он, не глядя на меня.