Андрей Диченко - Минское небо
Мы слишком разные, поэтому вместе в одном головном мозге или, лучше сказать, процессоре находиться не можем.
Кладите его на носилки.
3
Когда я постучал в металлическую старомодную дверь, ее мне открыл Ботан. Одной рукой он держался за ручку, а во второй у него была книга, с чем он не расставался.
— С возвращением домой! — он улыбнулся, обнажив желтые кривые зубы. Я поднял левую руку вверх и зашел в квартиру после недельного отпуска в больнице.
У вас слабое сердце, вы должны постоянно носить с собой валидол.
— Философ дома?
Почему именно он? Обычно я интересовался Олесей, но та, скорее всего, уже ушла. Она часто уходила вечером и возвращалась лишь глубокой ночью. Или утром. Иногда я сквозь сон слышал как подъезжает машина, дверь закрывалась, стук каблуков, и Олеся ложилась отсыпаться…
— Он… ну, в общем, он в комнате.
Философ, как обычно, опять бухает. Сколько я знаю этого человека, он всегда бухает и очень редко ходит на пары [а сколько я его знаю?]. У него нет цели учиться и, наверное, жить дальше. Он не видит в этом смысла. Вообще, Философ единственный из нас, кто знает, в чем смысл жизни, но он никогда нам об этом не расскажет [если бы я придумал Философа, то это был бы Философ].
— А ты что делаешь? — глупый вопрос к Ботанику. Он всегда читает разную энциклопедическую муть.
— Читаю про отравляющие боевые газы первой мировой войны, — он гордо произнес свою речь, и дверь за моей спиной захлопнулась.
— Идиот ты… — я часто говорил всякие «приятные» вещи моему сокамернику.
…Раздайте людям оружие, будьте добры…
Каждый Божий день не обходился без посылания «на три буквы» Ботаника. В ответ мне он ничего не сказал и молча потопал на кухню, где пахло соевыми сосисками и жареной картошкой. Ботаник забаррикадировался в своих нескольких квадратных метрах.
Я же пошел в свою комнату с единственным желанием бухнуться на матрас и вырубиться на пару суток сразу. В голове после моего срыва все очень сильно гудело, и периодически я терял связь с реальностью.
Впервые после недельного больничного заключения я поваляюсь в комнате без обоев, с запыленным и древним, как Советский Союз, ламинатом.
У вас неправильные взгляды на жизнь. Примите снотворное.
Прости меня, Бог, за грехи мои. Просто не могу смириться.
В комнате я увидел свою аккуратно застеленную кровать и неубранную Олеси. Она, видимо, спешила, не ожидая моего скорого возвращения из храма бесплатной медицины. Но, явно питая некие зачаточные позывы к порядку, она все же застелила мое ложе.
Я лег на матрас, закапал нос нафтизином, к которому уже год как пристрастился. Капли отдали горечью в горле. Где-то вдалеке раздавался шум ночной электрички Осиповичского направления.
Dark side of the Force.
Спокойной ночи, Беларусь. Спокойной ночи, Минск. Я тебя ненавижу!
О, Боже! Они стреляют по мирным гражданам!
Проснулся поздно ночью: домой пришла Олеся. Проснулся из-за открытой форточки, которая стала катализатором мощного хлопка двери в мою комнату.
Олеся села за мой стол и облокотилась на него. Волосы у нее были плохо расчесанные, поэтому тень от лампы наполнилась загадочными узорами волосинок, отделившихся от основного пробора. Я, все еще сонный, перевернулся на другой бок и уткнулся лицом в стену.
Тем временем Олеся взяла карандаш и принялась разрисовывать мой стол разными сердечками, и ангелочками, и прочими некрореалистическими символами. Особенность данного процесса была в том, что я ни разу не видел, как Олеся рисует на листике — она использовала исключительно столы, стены, обложки тетрадок, коробки, всякую косметическую утварь. Если собрать ее добродушные рисуночки в тетрадку, то получилась бы неплохая подборка картинок для школьниц младших классов.
— Здорово… — заявил я о себе. После строгого распорядка, царившего в больнице, ненормированный рабочий день казался мне просто дарованной с неба самодержавной властью над собой.
— Привет, Костик, — в тайных правилах общения с Олесей был один пункт: если она меня называет уменьшительно-ласкательно, значит, хочет поговорить о чем-то серьезном и проблемном. — Как у тебя здоровье? Я думала, ты домой поехал, а потом уже позвонили…
— Готов нести цивилизацию народам Африки… — прокомментировав состояние своего здоровья, я сел на кровать и круговыми движениями кулаков принялся тереть глаза до очередного покраснения.
Через несколько минут я встал, потянулся и решил сходить в туалет после столь долгого сна. Отперев скрипучую дверь, я направился к белой узенькой дверце с нарисованной на ней подковой. Видимо, хозяин квартиры узрел в своем унитазе некий сакральный смысл, способный нести удачу людям. Подойдя ближе к двери, я услышал загадочное бульканье и бурление, идущее в разрез с инопланетными сигналами нашего смывного бочка.
Поразмыслив логически, я сделал вывод, что в туалете паленая водка самым наглым образом покидает внутреннее трехмерное пространство Философа и что сейчас, во время столь важного психологического эксперимента, его лучше не отвлекать.
Я зашел в ванную с вечно протекавшим краном, и, пустив холодную воду, справил свою малую нужду прямо в голубую керамическую раковину, своей пышностью напоминающую мне общественные туалеты в провинциальных домах культуры.
Я глянул в зеркало на свои красные мешки под глазами, сполоснул щеки в холодной воде, обтерся жестким черным полотенцем Ботаника и вышел из ванны под звуки блевотного оргазма. Вероятно, паленка из последних сил пыталась задержаться в желудке у Философа.
Философ так разошелся, что мне уже стало страшно и в голову полезли мысли о номере телефона 103… Но потом я подумал о том, что если братья в белых халатах приедут и хотя бы немного поговорят с Философом, то университет он будет заканчивать на заочном отделении, сидя в психушке. Это было, конечно, прикольно, но весьма жестоко с моей стороны.
Когда я вернулся в комнату, то Олеся уже лежала головой на моей подушке с распущенными волосами и грустными глазами, словно вспоминала детство и рекламу молочной компании «Домик в деревне».
— Чего грустишь? — спросил я и присел рядом с ней. Она в ответ лишь скорчила гримасу, означающую, что именно сейчас она об этом говорить не будет, а если и будет, то совсем не о том, о чем хотела бы.
Я глянул на электронные часы, отстающие на три минуты каждую неделю. Меня не было неделю. А значит, сейчас был ровно час ночи. Еще два часа пройдут, и по заверению американских хорроров наступит час активизации сил Адской Конфедерации, или Соединенных Штатов Ада — разницы между которыми нет.
Я ладошкой принялся гладить распущенные волосы Олеси, блестящие при свете сорокаваттной лампочки, держащейся на куске провода в самом центре плохо побеленного кривого потолка.
Она слегка повернулась ко мне и глазами мне улыбнулась. А я продолжал гладить ее волосы и чувствовал себя сейчас хорошо — не так, как обычно. Обладал душевным единством.
— Выйди на секундочку, я переоденусь… — добродушно сказала она и привстала.
Я кивнул головой и решил сходить на кухню в поисках куска чего-нибудь съестного и неиспорченного.
Но в старом холодильнике, который будет работать даже в случае ядерной войны, не было ничего, кроме трех бутылок «директорской» водки, принадлежащей Философу.
Благо, в деревянной хлебнице лежал кусок относительно свежего батона, который я зажевал всухомятку. Потом я попил противной воды, мало того что не кипяченой, так еще и хлорированной. Хлорировалась она на случай, если вдруг придется из воды делать хлористое химическое оружие, добавив чуть больше «очищающих» ингредиентов.
Когда я постучал в дверь и услышал Олеськино «да», я уже видел ее не в мини-юбке и броской цветастой кофточке, а в серой пижаме, которую, вероятно, ей подарили родители на один из дней рождения. Позже она мне расскажет, что это был подарок на рождество ее старшего двоюродного брата, который погиб во время прохождения службы в армии. Сошел с ума, сбежал с товарищем из части и, расстреливая всех на своем пути, забаррикадировался в детском садике, где и был убит своими же сослуживцами…
Сейчас Олеся пошла смывать дорогую западную косметику со своего обычного, но красивого белорусского лица, и скоро она предстанет предо мной такой, какая есть на самом деле: нагая в душе, и одновременно не закованная в доспехи современной моды снаружи. А я сел за стол и принялся разглядывать то, что мне нарисовала Олеся.
Как я и предполагал, ничего особенного: пару сердечек-звездочек. Позади в углу появился рисунок девушки, сидящей на лавке и смотрящей ввысь — в звездную топь. Вскоре она вернулась в комнату, выключила свет и легла на матрас. Олеся будет спать, а я буду сидеть и читать старый советский учебник по какому-нибудь предмету: не мешало бы нагнать учебу, чтобы потом не было проблем. Хотя судя из учебников, которые нам выдавали, современная наука уже давно их перегнала на несколько десятилетий вперед, а мы, как останки железного занавеса, продолжали поднимать невыносимо тяжелый булыжник ушедшего на дно мирового океана государства…
