Юрий Красавин - Холопка

— Да уплывай, мне-то что! — сказала Раиска небрежно. — Попутный ветер в зад!

— Раиска, ты как с кавалером разговариваешь! — рассердилась мать в окошке. — Разве так можно? Что он о тебе подумает?

— Ой, да не твое дело! Как хочу, так и говорю. А он обо мне только хорошо думает. Верно, Муравлик?

Он тотчас кивнул утвердительно. Мог бы и не кивать, и так видно, по глазам.

— У нас в Яменнике уголовники поселились, — сообщила она.

— Как это?

— А так. Живут себе… шашлыки на костре жарят. Девок по деревням крадут и уводят туда. К вам в Овсяниково не приходили?

— Нет, — сказал Муравлик озадаченно.

— А-а, так у вас красть некого! Ни одной девки нет. А если и есть, то кривоногие.

— Что ж тебя не украли? — ревниво спросил Муравлик.

— Они, как волки, возле своего логова не безобразничают. Хотя… погоди, еще украдут.

Мать из окошка:

— Раиска, ну что ты глупости городишь?

— Мам, точно говорю: то овцу уволокут из стада, то девку из деревни.

— Не слушай ее, Витя. Она у меня из-за угла пыльным мешком нараханная.

Раиска встала и закрыла окошко: не вмешивайся в чужой разговор.

С Витей сидеть — про институт говорить, про компьютеры… Впрочем, иногда его заносит в дебри другие — исторические, литературные, музыкальные: о «Велесовой книге», о ведической цивилизации… про Атлантиду, которая, возможно, располагалась там, где нынче Северный полюс… про Диогена, ходившего средь бела дня с фонарем… про какого-нибудь Винченцо Филикайя — поэта, жившего Бог весть в каком времени и писавшего вот такие стихи… Далее следовало чтение стихов.

Раиска слушала-слушала, потом подсказывала:

— Муравлик, теперь давай про звезды.

— Про какие звезды?

— А вот если сидят парень с девкой, обязательно он ей про Альфу Центавра, про иные галактики, про межзвездные дожди….

Муравлик смеялся и охотно менял тему историческую на звездную.

Пока говорили этак, светлый край неба переместился к востоку. Петухи пропели во второй раз.

— Ладно, спать пойду, — сказала Раиска, вставая. — Поезжай в свой Ярославль. Да гляди, ярославским девкам потачки не давай.

— Как это? — озадачился Витя.

— А не пропускай ни одну, — пояснила она. — Бери за бок и увлекай куда-нибудь.

— На фиг они мне нужны, — фыркнул на это Витя. И попросил:

— Посидим еще, а?

— Чего сидеть! За это денег не платят, ни тебе, ни мне. Привет, Муравлик!

И ушла.

А на другое утро про ухажера своего сказала матери решительно:

— Нет, нестоящий парень.

— Это Витя-то? Да лучше его поди найди! Вежливый, самостоятельный, не курит. Из хорошей семьи.

— Откуда ты знаешь про семью?

— Да уж интересовалась. Слухами земля полнится, а Овсяниково не за горами. Отец у него не пьет, мастеровой. Мать — учительница. Старший брат в Калязине каким-то начальником. Плох ли парень Витя!

— Ростом маленький, — подсказала дочь, — шейка тоненькая, ручки почти девичьи… От настоящего-то должно пахнуть табачищем, водошным перегаром или пивом, у него руки должны быть в мозолях и с нестрижеными ногтями! И через каждое слово — мат… А этот что? Разве мне такого мужа надо? Ему со мной и не справиться.

— Он еще молоденек. Вот два-три года пройдет — будет такой ли мужик! Еще захочет ли рядом с тобой постоять?

— Таким ухажерам в базарный день цена — рубль пучок, — отрубила Раиска.

Мать озадачилась:

— Да кто ж, по-твоему, лучше-то? Который пьет да курит?

— Вот который толкует про звезды, а сам рукой за пуговки на кофте дергает или за резинку на трусах. А от этого и дети-то будут ли?

Смех овладел ею.

— Да где ж ты такого бесстыдства набралась? — изумилась мать. — Все время или в школе, или у меня на глазах.

Раиска продолжала хохотать:

— По телевизору, мам! Али не знаешь? По телевизору про что только не говорят! И растолкуют, и нарисуют, и изобразят в лицах, и покажут.

Покачавши головой, мать тоже рассмеялась:

— О, Господи! И верно, такую похабщину иной раз покажут, со стыда сгоришь… А только что мне с девкой-то делать?

— Замуж хочется, мам, — призналась Раиска.

— Да уж больно рано тебе захотелось!

— Пригляжу-ка я себе на рынке какого-нибудь… Выйду замуж, нарожу детей…

Мать напомнила ей:

— Давно ли семнадцать стукнуло?

— В шестнадцать самая пора выходить!

— А вот я тебя на хлеб и воду посажу, будешь знать. Ишь, каждый день сметану лопает ложкой, потому и мысли такие.

С Раиской и в самом деле творилось что-то неладное. Вдруг вечером забралась на дерево, что возле дома, смотрела в сторону Яменника: огонек там маячил опять, как и вчера. Стоя в развилине, напевала:

Моя милая вчерасьФизкультурой занялась:Утром рано по морозуНа березу забралась.

Мать ей снизу:

— Постыдися, тебе замуж пора, а ты по деревьям лазишь!

Раиска ей сверху:

— Это я смотрю, не едет ли мой ухажер на лисипете.

— Что люди подумают, коли увидят тебя там? Скажут: дурочка, не иначе.

— А людей в нашем Сутолмине — полтора старичка да три с половиной старушки…. И все не умнее меня, только что на березы не залезают.

Раиска хохотала там, наверху. План завтрашнего предприятия уже созрел в ее голове.

В Яменнике было тихо. Птички щебетали. Человек у палатки только что вернулся из дальнего похода и устало присел в самодельное креслице. Посидев немного, сходил к ручью и принес оттуда бутылку пива, облепленную песком и тиной. Утвердил возле кресла шаткий столик, добыл из можжевелового «шкафа» стакан высокий, вдвое выше обычного, граненого, откупорил бутылку и опять сел. Понаблюдал, как пена выбивается из горлышка, налил в стакан — и пил не спеша…

А на том берегу пруда показалась вдруг девка в немыслимого покроя сарафане с большими заплатами, пристебнутыми на скорую руку там и сям, в платке, повязанном этак по-старушечьи «домиком», концы стянуты под подбородком. Девка эта хлопнула себя по бокам и возопила:

— Барин! А барин?! Чево надо-то? Али звал, али нет?

«Барин» посмотрел на нее, потом на янтарное пиво, поднимая стакан к солнцу, опять оглянулся…

— Браво! — тихо сказал он, прихлебнул и, поставив стакан на столик, хлопнул в ладоши несколько раз, словно сидел в театральной ложе.

— Небось, скучал без меня? — продолжала кривляться девка. — Небось, услуженье какое понадобилось?

— Долго не приходила, — сказал он. — Я подумал: не ударилась ли в бега. Любимое холопье дело — от бар бегать.

— Куда я денусь! — отвечала Раиска. — Ни пачпорта, ни денег. И лапти худые, новые сплести тятеньке недосуг: на барщине мы с утра до вечера!

— То-то, — сказал он. — Убежишь — велю поймать, а поймавши, отвести на конюшню, снять штаны и выпороть.

— Где это видано, барин, чтоб холопки в штанах ходили! Не-ет, на мне только этот сарафан. А под ним ничего.

— Нешто я польщуся? — отозвался он. — Меня царицы соблазняли, да я не поддался!

Знакомая по любимому кинофильму фраза эта заставила Раиску засмеяться, сбила с роли.

— Ты старый уж, барин! — укорила она. — Немощный, ни на что не годный, как карамора. Сходи на богомолье в Троице-Сергиеву лавру, там на тебя епитимью наложат за грехи; или в Баден-Баден поезжай — минеральную воду пить от колик в боку.

— Была б ты барышней — другое дело: может, и снизошел бы, — не слушая ее, рассуждал он. — А до холопок мы, Сутолмины, не охотники. Мы породы своей не портим.

— А право-то первой ночи? — возразила Раиска. — Не смерды, не холопы его придумали, а ваш брат, крепостник да рабовладелец. Вы испокон веку до крестьянского тела охотники были.

В ответ на это он сказал довольно спесиво:

— Мы, Сутолмины, — столбовые дворяне, а со стороны бабушки Агриппины Матвеевны восходим к князьям Бельским. Но высоким происхождением не чванились, у своих дворовых даже детей крестили — это правда. Но чтоб за крепостными девками бегать, то считали за потерю чести и достоинства. Даже если некоторые из девок и слышали про Баден-Баден, все равно мы до них не снисходили…

— Теперь я понимаю, что такое классовая ненависть, — Раиска и впрямь воспылала этой самой ненавистью. — До чего же я тебя ненавижу! Убила бы на месте!

— Видишь ли, — объяснил он, отхлебывая опять из стакана янтарное пиво. — Мы, аристократы, не могли восхищаться крестьянками. Чем там можно соблазниться, посуди сама. Вот хотя бы по части разговорного жанра: что может предложить для беседы холопка? Удойна ли корова… сколько навозу вывезли на поля… кобыла ожеребилась, овца объягнилась, кошка окотилась… каша пригорела, горшок раскололся.

— Противней тебя никого нет, — сказала Раиска.

— А барышня… о, с барышней поговорить — праздник для души! Она, черт побери, и по-французски, и по-аглицки… Про Мастера и Маргариту, про принцессу Диану, про Мэрилин Монро, про Грига и Глюка… про модернистов, абстракционистов, импрессионистов…